Суббота, поспешно оставляя... «Царский суд»

Суббота, поспешно оставляя родительский дом, узнав, что Глаша уже принадлежит другому, всю дорогу тяжко страдал; но эти страдания, усиливавшиеся думой о ней, казалось, лелеял он, не думая выбрасывать из головы милый образ. Решимость молодого человека идти в опричнину, сделаться одним из заранее величаемых «лютыми» робким народом, была не произвольная, а вызванная отчаянием. Он желал теперь своей гибели, чтобы заглушить томленья пробудившегося желания сочувствия, отвечать которому не мог никто, кроме Глаши, а она была потеряна. Её потери, думал он, верно, не последовало бы без нахождения в далёкой службе по воле ворогов, месть которым осталась теперь единственною утехою всё потерявшего. Как ни вожделенна была, однако, для Субботы жажда мести, он невольно затрепетал, когда, благообразием похожий на ангела, а выражением злобы на прелестника, юный любимец царский, Фёдор Алексеевич Басманов, приводя к присяге его с другими, читал, отделяя умышленно и произнося с ужасающей торжественностью слова:
— «Не имети ми, имя реку, ни коегожде общенья с земскими и с земщиною, ни норовити ни в чём родства ради либо свойства, ни ради приязни, похлебства, дружества и любви; корысти, женския прелести уловления и прочих, их же изрещи невозможно. Паче же исполняти ми не сумняся и не мотчав всякое царское веление, не на лица зря, ни отца, ни матери, ни брата, ни искренния подружия...»
Голос Субботы, впрочем, не дрожал, как у других, повторяя за чтецом:
  — «Во всём еже повелено и доверено ми будет, имя реку, яз клятвой тяжкою связываю душу мою, от нея же ни в сей век, ни в будущий разрешите мя может кто, клятвопреступника буде ся учиню — и сий самый нож, еже при бедру мою ношу, пройдёт внутренняя моя, руками сих братий моих, пиющих от единыя со мною чаши».
Врученье ножа царём и питьё вина, поднесённого красивым подростком-мальчиком Борисом, при лобзанье всех присутствовавших между собой и с присоединёнными к опричнине, заключили страшную присягу безвозвратного закабаленья на кровавую службу.