8А класс "Мечтатели" — 1256 книг

Солдаты костюмно не декорированы, на всех добротное новое обмундирование… Ни пожилых или зрелого возраста солдат, ни знаков отличия, кроме двух одиноких медалей, ни нашивок за ранения, ни выгоревшего, поношенного и даже с заплатами обмундирования… Прилегающая к дороге местность какими-либо приметами, знаками, следами войны совершенно не декорирована. Нет даже попытки воссоздать атмосферу войны, и это при изображении земли Белоруссии, по которой колесо войны дважды прокатилось со всей чудовищной тяжестью». «Актёры взвинчены и рвут страсти в клочья…». «Непонятно, зачем на всех героев надели портупеи. Их не выдавали и не изготавливали так же, как и форменные фуражки, с начала войны, и в сорок четвёртом они были большой редкостью, особенно в действующей армии, и потому являлись броской приметой, а это героям фильма совсем не нужно, более того, не приемлемо! Для чего на всех трёх героев надели портупеи? Для того, чтобы этой униформой они выделялись и окружающие сразу понимали, что это — люди одной группы? Тут всё доведено до абсурда… В большинстве эпизодов не виден художник-постановщик, кадры не организованы и не наполнены изобразительно. Нет работающего второго плана и нет работы с массовкой — их никто не озадачил, и они ведут себя как истуканы: у массовки и у эпизодических персонажей отсутствует физическое действие… Удручает огромное количество однообразных дублей — есть и десятый, и даже шестнадцатый, словно девиз на съёмочной площадке: „Плёнки не жалеть!“». «Возникает ощущение, что режиссёр не осваивает предварительно эпизод, не готовит его, не продумывает в деталях, убеждённый, что импровизация вывезет, а она, как свидетельствует материал, не вывозит. Возникает ощущение, что Михаил Николаевич на съёмочной площадке одинок, что на картине нет ни второго режиссёра, ни ассистентов, ни художника-постановщика. Отсюда отсутствие изобразительного наполнения кадра работающими визуальными деталями…». «В этой кассете, как и в первой, — отсутствие физического действия у массовки и эпизодических персонажей… И опять нет атмосферы войны, нет воздуха времени, а есть игра в войну, игра в солдатики…».

С появлением Семаго (продюсера), тотчас начавшего оплодотворять режиссёра «творческими» идеями, стали трансформироваться и образы героев. Характеризируя того же Алёхина, Пташук в своём интервью сказал: «Алёхин — умница, настоящий русский интеллигент» («ЛiМ», 02.04.1999 г.). А вот каким спустя четыре месяца в отснятом материале оказался этот самый герой: не совершившего никакого преступления шофёра Борискина «настоящий русский интеллигент» с силой хватает за грудки, за шею, за лицо, за голову, прижимает к стене. Непотребность этого эпизода была прежде всего в том, что Борискин на семь воинских званий ниже применяющего к нему силу Алёхина и потому не может, не имеет права на силу отвечать силой. Амикошонство и наглость Алёхин демонстрирует и в обращении с начальником фронтового склада, пожилым майором. Имеющего ранения и награды, старшего по званию офицера Алёхин хватает, хлопает по плечу, держит за спину, грубо наезжает на него и прижимает к стене. Ничем не провинившегося, годящегося ему в отцы человека «умница, настоящий русский интеллигент» хватает и прессует, как омоновец азербайджанца на современном подмосковном рынке.

И Пташук, и Семаго явно впечатлены американским кичевым кинематографом, где в сотнях фильмов сержанты и лейтенанты полиции применяют силу и бьют, хватают за лицо, применяют болевые приёмы и всячески прессуют и негров, и латиноамериканцев, и белых. Однако в США подобным образом полицейская низовка обращается с уголовниками: с убийцами, грабителями, наркоторговцами, сутенёрами, т. е. с людьми, знающими, что от этого сержанта или лейтенанта по американскому законодательству зачастую зависит, сядет преступник в тюрьму или же, выдав необходимую полиции информацию, по закону о сотрудничестве с властями — сотрудничеству, оформленному в данном случае рапортом полицейского, останется на свободе.

Полицейские в американских фильмах мордуют уголовных преступников, а «умница, настоящий русский интеллигент» Алёхин — ничем не провинившихся военнослужащих, участников войны. Здесь и в других эпизодах недоумие режиссёра опускает сугубо положительный образ даже не до нуля, а в минус — в откровенный негатив.

На съёмочной площадке действительно творилось безумие. В тридцатиградусную жару солдаты в металлических касках до бесчувственного состояния, до солнечных ударов неделями маршировали для очередного дубля. В съёмочной группе было до 30 человек, имелись и консультанты, но никто не подумал о бессмысленности происходящего.

Если бы Пташук не находился на особом привилегированном положении, если бы всё делалось как положено, то на «Беларусьфильме» ему сразу сказали бы: «Михаил Николаевич, для съёмки передвижения войск вы запросили на месяц полторы тысячи человек и сотню грузовиков. Ни в литературном сценарии Богомолова, ни в романе эпизодов с массовым передвижением войск на шоссейных дорогах нет. Возможно, они в картине нужны. Тогда это надо обосновать и оформить соответствующими решениями студии и министерства. Также не мешает спросить мнение автора».

Если бы ко мне обратились, я бы охотно объяснил, что сложнопостановочные эпизоды с массовым передвижением войск и техники не нужны, более того, они не совместимы с сюжетом и содержанием фильма. Суть происходящего в картине (и в романе): в условиях подготовки важнейшей стратегической операции предпринимаются невероятные усилия для сокрытия переброски и сосредоточения войск и техники. Делается всё возможное, однако действующая в тылах фронта группа высококвалифицированных немецких агентов, несмотря на чрезвычайные меры предосторожности, добывает и передаёт информацию, получить которую вроде бы невозможно.

Открытое, среди бела дня передвижение тысяч военнослужащих и сотен единиц боевой техники — это совсем другой сюжет, несовместимый с данным кинопроектом и требующий другого содержания и совершенно иных действий главных героев. Открытое массовое передвижение войск лишает картину смысла, и так по частицам утраченного во многих других, особенно в оскоплённых, эпизодах.

К сожалению, режиссёр взялся снимать сложнопостановочные массовые эпизоды, не представляя, как это делается. 24 августа 1999 г. в Госкино РФ я спросил Пташука: «Миша, сколько у вас ассистентов по массовке?» — «Ни одного! — с непонятной гордостью сказал Пташук. — У меня даже второго режиссёра нет!». Меж тем в американском кинематографе, которому попытался подражать Пташук, при съёмках сложнопостановочных эпизодов с массовкой на площадке работают ассистенты по массовке, объясняющие статистам, что именно, как и в какой последовательности они должны делать. Там каждый попадающий в кадр наделяется конкретным физическим действием, и в этих сценах экран дышит, живёт. В отснятом же материале, словно глухослепые, маршируют не реагирующие ни на что молодые парни в касках. Массовка не озадачена, она истуканит, и выглядит всё это игрой в солдатики. Кстати, в США за отвлечение военнослужащих от исполнения обязанностей воинской службы киностудия платит армии и флоту 100—200 долл. за человека в сутки! Так что там, в Америке, использование 800 человек в течение месяца обошлось бы кинопроекту более чем в 2 млн. долл. Но Америка меня не волнует, а вот молодых белорусских солдат, неделями в жару впустую мучавшихся из-за амбиций, дури и полной безответственности трижды совершеннолетних Семаго и Пташука, искренне жаль. Тем более, что от весьма дорогостоящих сложнопостановочных эпизодов с передвижением войск в картине осталось всего ничего.

Мне не раз говорили: «Замечания ваши были верными, точными, и они были реализованы». Замечу, что это правда: эпизоды и кадры, вызвавшие у меня неприятие своим недоумством, нелепостью и непродуманными импровизациями, режиссёр, осмыслив и с опозданием поняв, без жалости вырезал и выбрасывал. Однако вырезанное не переснималось, и таким образом картина оскоплялась: выбрасывались потребные для сюжета, для содержания фильма и системы образов и, безусловно, необходимые для драматургии реплики, кадры и даже эпизоды.

После премьеры на «Лiстападзе» мне звонили несколько человек из Минска и задавали различные вопросы. Двое, к примеру, спросили, откуда на контрольном пункте появился Таманцев. И я им объяснил, что перед этими кадрами вынужденно был вырезан большой кусок. К сожалению, подобных непроясненных и непонятных для зрителей несуразностей и нестыковок — монтажных и смысловых — в готовой картине оказалось более двух десятков. И это неизбежные последствия вынужденного многомесячного оскопления картины без необходимых пересъемок отдельных кадров и эпизодов.

Мне фатально не везло с режиссёрами. Я имел дело с четырьмя режиссёрами, двое из них были очень известными, это Тарковский и Жалакявичюс... Никто из них даже часа в армии не служил. Они не понимают этого. Они не знают этого. А главное, и слушать-то ничего не хотят... Что сейчас надо режиссёрам — экшн, действие. И уже не важно, какая мысль за ним стоит, главное — поток событий, поворотов, наворотов... Так редко можно встретить в кино толкового человека. Вот этот парень, артист Евгений Миронов, это единственный актёр в моей жизни, хотя мне пришлось иметь дело со многими его собратьями по искусству, повторю — единственный, который приехал ко мне перед началом съёмок. И привёз мне 76 вопросов, которые у него возникли при ознакомлении с режиссёрским сценарием. Мы просидели с ним более трех часов. Это была хорошая штука — беседа автора с актёром. Наверное, я чем-то помог ему. Вообще главные герои подобраны замечательно. Но фильм-то снят о другом!