Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
XXII. Недоразумение
Борис ничего не успел посоветовать Владимиру. В течение нескольких дней они совсем даже не видались, да и не видали никого из «членов общества».
Между тем события шли быстро. Происходила известная борьба великодушия между великими князьями Константином и Николаем. Великий князь Николай, а за ним и Петербург, присягали новому императору – Константину. Цесаревич Константин в Варшаве отказывался от престола и присягал императору Николаю.
Начиналось смущение. Весьма многим было хорошо известно, что между покойным государем и цесаревичем было заранее решено, что царствовать должен Николай. Но молодой великий князь все же признавал права старшего брата, да и к тому же, несмотря на все свои нравственные силы, он остановился в невольном трепете перед великим бременем царской власти и царских обязанностей. Он думал прежде всего об этих обязанностях и испытывал благородное смирение, недоверие к себе, указывавшие на всю глубину его натуры…
Он решился прибегнуть к последнему средству – просил младшего брата, великого князя Михаила, съездить к цесаревичу за окончательным решением. Великий князь Михаил поспешно уехал. Все хорошо сознавали, что с таким делом невозможно медлить и минуты…
Хорошо сознавали это и заговорщики и решили воспользоваться междуцарствием для своих целей. Когда было получено окончательное отречение от престола цесаревича Константина и войска приводились к присяге императору Николаю, некоторые из офицеров, бывшие членами «общества», стали убеждать солдат, чтобы они не изменяли священной присяге, уже данной ими «императору Константину».
Решились на возмутительный обман и вели честных русских солдат на бунт – во имя законности и верности долгу присяги. Таков ловкий и легкий по обстоятельствам обман должен был удасться. Некоторые полки поддались ему, произошло грустное и ужасное недоразумение. Обманутые бутовщики стояли перед своими необманутыми собратьями – искренно считая себя исполнителями долга, а тех – бунтовщиками, готовые пролить кровь свою…
Заговорщики бегали между ними, возбуждая их горячими речами и в своей фанатической экзальтации даже не понимая, какую позорную роль они играют, не задумываясь о том, что вся кровь обманутых, неповинных людей ляжет на их совесть и будет смыта только их собственной кровью… Да и будет ли еще смыта?..
Темный народ был в изумлении и ужасе, не понимал, что такое происходит, на чьей стороне правда…
Мало-помалу вся эта многотысячная толпа начала проявлять инстинкты бессмысленного стада и, как всегда бывает в таких случаях, свирепела с каждой минутой. Эти люди, в большинстве своем кроткие и послушные, теперь не были способны поддаться никаким увещеваниям. По-видимому, для них не существовало никакой сдерживающей силы.
Старец митрополит, пробовавший говорить, должен был удалиться, не добившись ничего. Любимец солдат и народа, всеми чтимый герой, Милорадович, один мог иметь успех. Его горячие простые слова начали уже производить действие… Заговорщики поняли, до какой степени этот старик им теперь опасен… Один из них пробрался к нему и, не задумываясь, спустил курок. Герой упал, смертельно раненный, обливаясь кровью… Послышались выстрелы… Площадь дрогнула… Все смешалось… Все слилось в адском гуле… Теперь это были уже настоящие дикие звери, почуявшие кровь…
И вдруг нашлась высшая сила. Молодой царь, не помышляя об опасности, полный вдохновения, появился среди толпы, обвел ее своим властным, орлиным взглядом… Могучий голос возвысился надо всеми беспорядочными звуками…
Миг – и толпа стихла… Народ расходился… Мысли прояснились – все поняли, в чем дело, недоразумение окончилось…
Еще рано утром Борис Горбатов узнал, что перед дворцом и на Сенатской площади происходят беспорядки. Он понял, в чем дело, и, не задумываясь, движимый невольным чувством, поспешил из дому и пробрался на площадь. Убедиться, что его предположения безошибочны, ему было легко: он заметил между солдатами «членов общества». Ему даже шепнули:
«Хорошо, что хоть в последнюю минуту вы с нами!»
Но он начал горячо уговаривать их «хоть в последнюю минуту» одуматься и исправить то, что еще можно.
Конечно, на слова его не обратили никакого внимания, и он скоро убедился в своем бессилии. Он остался, с тоскою в сердце, зрителем происходящего, надеясь, что по крайней мере ему удастся хоть в чем-нибудь и кому-нибудь помочь. Ему это удалось, действительно, когда появились раненые…
Однако его присутствие в толпе заговорщиков было заметно…
Борис возвратился домой, шатаясь от усталости, измученный и отуманенный всеми впечатлениями этого страшного дня. Он испытывал большую тяжесть, давящий гнет на сердце, вся душа его тоскливо ныла. Он не мог себя считать ни в чем виновным. Ведь не в его власти было предупредить хоть что-нибудь, хоть что-нибудь остановить. И потом – все это совершилось до такой степени неожиданно, что он был захвачен совсем врасплох. Но все же, несмотря на это сознание, в нем поднималось что-то томительное и давящее, как будто упрек совести, – и он никак этого не мог победить в себе.
Он прошел в свой кабинет, не спрашивая, дома ли кто-нибудь: ему тяжело было теперь встретиться с кем бы то ни было из домашних. Он опустился в кресло совсем обессиленный, велел Степану зажечь лампу и погрузился в полудремоту.
Рядом с ним, на его огромном письменном столе, лежал запертый портфель, оставленный братом. Он взглянул на этот портфель машинально и не остановил на нем своей мысли. Он подумал о брате и изумился, как это не вспомнил о нем до сих пор. Изумился, что весь день не видел его нигде. Где же он был все это время, что с ним, неужели он схвачен?..
Он изо всей силы дернул сонетку. Прибежал Степан.
– Дома Владимир Сергеевич?
– Никак нет, еще не бывали.
Он взглянул на часы – уже поздно – полночь скоро… Прошло еще несколько минут. К нему вошла мать; лицо ее было бледно, встревожено.
– Что с тобою? – кинулась она к нему. – Я только сейчас узнала, что ты вернулся… зачем ты не зашел ко мне? Я так мучилась, не зная, где ты, отец тоже… Говори же, что там такое?!. Ведь мы почти ничего не знаем, весь день не выходили… Кончилось ли, по крайней мере?
– Кончилось, maman, кажется, все кончилось! – глухо прошептал Борис. – Простите – я не зашел… я так устал… Я не в силах просто подняться… Сейчас лягу и постараюсь уснуть… Завтра утром все расскажу, все… а теперь… не могу…
Язык его просто не слушался.
– Ну, Христос с тобою… спи!.. Она перекрестила его, поцеловала.
– А Владимира все нет, – прибавила она, – ты не видел его?
У него так и замерло сердце.
– Не видал, верно, он скоро вернется.
Она вышла. Он опять крикнул Степана и приказал ему, как только вернется Владимир Сергеевич, тотчас же прийти и сказать.
– Если я буду спать, все равно разбуди – слышишь, непременно…
Оставшись один, Борис не стал раздеваться. Он прилег на диван, но сон был далек от него, несмотря на всю усталость. В его голове проносились отрывочно, беспорядочно все только что пережитые впечатления. Одна картина сменялась другою и только две из них возвращались постоянно…
Он закрыл глаза и ясно, во всех мельчайших подробностях, видел преображенное лицо Милорадовича, слышал его проникновенный, громкий голос… И потом вдруг что-то мгновенное, страшное, пробежавшее по этому лицу… его слова замирают… он падает… Потом еще: волнующаяся масса народа, разнообразные лица, на одних выражение страха, ужаса, отчаянья; на других какая-то сосредоточенная злоба… и надо всем этим могучая, грозная фигура молодого государя с гордо поднятой прекрасной головою; с ясными, нестерпимо блестящими глазами… Раздается звучный, будто совсем даже не человеческий голос… И вся эта разнородная масса немеет, опускаются руки, снимаются шапки, почти все падают на колени… вся площадь затихает. А он неподвижен – этот из железа вылитый великан, в нем ничто не дрогнуло… Все так же ясен, все так же нестерпимо блестящ его взгляд… Грудь вперед… в каждой черте выражается сознание своей силы…
«Безумцы! – тоскливо и мучительно думается Борису. – Они не хотели слушать, не хотели видеть – и чего же добились? Что они сделали? Это ли они хотели?..»
«Извлекший меч – мечом погибнет» – невольно несколько раз прошептал он.
В соседней комнате послышались шаги – он прислушался. «Верно, это Степан!.. Значит, брат приехал… слава Богу!..»
Еще несколько мгновений – и явственно раздались звуки шпор.
«Это брат!»
Борис быстро встал с дивана и направился к двери. Но вошел не брат, а незнакомый офицер. Борис изумленно взглянул на него.
– Что вам угодно?
За вошедшим офицером в полумраке обрисовалась другая военная фигура. Офицер вежливо поклонился и мерным, спокойным голосом произнес:
– Я должен произвести обыск и взять ваши бумаги.
Борис невольно вздрогнул. Но это было только мгновение. Он не протестовал. Он почувствовал только еще более усилившуюся слабость, сел на диван и закрыл глаза. Он не мог сообразить, сколько времени этот офицер распоряжался в его комнатах; как ни странно это, но он даже просто задремал.
Когда он очнулся – на письменном столе лежал большой ворох бумаг, и офицер завертывал этот ворох в откуда-то взявшуюся большую салфетку. Сверху всего лежал портфель Владимира. Борис чуть не вскрикнул. Он не успел еще разобрать содержимое портфеля, он не знал, какие именно бумаги в нем заключались; но он хорошо знал, что каждая из них имеет отношение к тайному обществу, что каждая из них может выдать многих, и в том числе, конечно, прежде всего Владимира. У него упало сердце, он весь похолодел. Офицер, завязав бумаги, передал салфетку жандарму и обратился к Борису:
– Теперь я прошу вас одеться и следовать за мною.
– За вами?!
Только теперь Борис все понял. Он собрал все свои последние силы и сказал:
– Позвольте мне проститься с родными и их успокоить.
– Это невозможно!
– Как невозможно? Но ведь они Бог знает что будут думать… Ведь это одна минута… Так пусть они придут сюда… я сейчас распоряжусь…
– И это совершенно невозможно! – все тем же спокойным, ровным тоном сказал офицер…
– Да вы не тревожьтесь, – прибавил он, – часа через два, через три вы вернетесь обратно, если в этих бумагах нет ничего против вас.
Борис безнадежно опустил голову.
Между тем Степан был уже здесь, дрожащий, перепуганный… Ему велели подать барину шинель и шпаку. Борис машинально оделся. Голова у него кружилась, в виски стучало. Он был как в тумане.
Он не слышал, что говорил ему Степан. Он очутился между двумя жандармами, его вывели в коридор. Он расслышал, как отворяется наружная дверь. Ему помогли сесть в карету, большую и тяжелую наемную карету. Офицер поместился рядом с ним.
Дверца захлопнулась, лошади тронулись…
Кругом был мрак. Такой же мрак был и в душе Бориса…
Только что отъехала карета от подъезда, только что успела захлопнуться дверь, и пораженные, ничего не понимающие слуги стояли в недоумении и в ужасе поглядывали друг на друга, как на широких ступенях мраморной лестницы показалась женская фигура. Это была Татьяна Владимировна, почти раздетая, кое-как успевшая только накинуть на себя большой платок…
– Где барин? Где Борис Сергеевич? – глухим, не своим голосом проговорила она, обращаясь к прислуге.
Никто ничего не отвечал. Но вот к ней подбежал Степан. Он продолжал дрожать. По его лицу текли слезы.
– Матушка, барыня! – говорил он, стуча зубами. – Увезли, увезли Бориса Сергеевича.
– Куда? Кто?
– Офицер… жандармы… и проститься с вами не позволили.
Она несколько мгновений простояла неподвижно и пошла наверх, спотыкаясь на ступенях. Навстречу к ней спешил в шлафроке Сергей Борисович.
– Что же это… неужели? – спросил он.
– Да… увезли!
– Как же это так?.. Разве это возможно? Какое ужасное недоразумение!.. Ведь это недоразумение… ведь да? – спрашивал он ее и мучительно ждал ее ответа.
– Конечно! – сказала она. – Разве ты можешь в нем сомневаться…
Они стали успокаивать друг друга. Но это им не удавалось. Они оба хорошо понимали, что в такое тревожное время, среди ужасов, кругом совершавшихся, недоразумение может быть опасно.
В это время внизу раздался сильный звонок. Они вздрогнули, прислушались… По лестнице быстрые шаги… звенят шпоры – это Владимир. Он их увидел, подошел к ним. Лицо его было бледно, и на нем выражалось сильное смущение.
– Брат арестован? – спросил он.
– Да, Владимир, но ведь это ужасное недоразумение! Поезжай скорее, узнай, где он… Объясни – ты имеешь возможность это сделать… Поезжай к великому князю Михаилу Павловичу… – говорила Татьяна Владимировна.
– Да, сейчас… скорей… не теряй минуты… – сказал Сергей Борисович.
– Сейчас, теперь – это бесполезно! – ответил Владимир. – Ведь ночь – второй час… меня никуда не пустят. Завтра утром все узнаем.
– Но ведь это недоразумение, ведь не может же у него быть чего-нибудь общего с заговорщиками и изменниками? – тоскливо спрашивала Татьяна Владимировна.
– Надеюсь, – прошептал он, – только некоторые из виновных его приятели… они, верно, переписывались… Степан! – крикнул он.
Степан был тут.
– Скажи, ты, верно, видел, взяли бумаги Бориса Сергеевича?
– Взяли, взяли! – с ужасом едва выговорил Степан.
Владимир бросился вниз в комнаты брата. Он перерыл все ящики и убедился, что обыск был сделан и что все взято. А главное, взят и портфель…
Он побледнел и, собравшись с мыслями, стал подробно вспоминать, какие в нем были бумаги, какие в них пометки сделаны его рукой. Скоро, видимо, он успокоился. Он окончательно убедился в том, что, впрочем, знал уже и прежде, то есть в том, что эти бумаги могут сильно скомпрометировать только того, у кого они найдены. А небольшие отметки карандашом не могут быть против него уликой, если даже станут разбирать почерк. Его почерк и Бориса так похожи. Он принялся звонить и, когда на этот звонок прибежал Степан, он спросил его:
– Скажи мне подробно, когда вернулся брат и что после того было?
Степан исполнил его приказание.
– Я видел вчера на этом столе большой черный портфель… ты не знаешь – где он? – спросил Владимир.
– Они увезли его вместе с другими бумагами.
– Ты сам видел… наверно?..
– Видел, сударь, своими глазами… Батюшка Владимир Сергеевич, будьте милостивы, скажите – неужто Борису Сергеевичу что-нибудь дурное сделают?
– Ничего не будет! – проговорил Владимир.
– А вот портфель… Вы изволите спрашивать, что ж в нем такое, в этом портфеле, верно, бумаги?
– Что ж другое!
– Да какие бумаги-то?
– Да я, сударь, потому спрашиваю, – вдруг изменяясь в лице и сверкнув глазами, каким-то особенным голосом сказал Степан, – что портфель-то этот ваш и вы изволили третьего дня принести его Борису Сергеевичу…
Владимир взглянул на Степана с изумлением; лицо его вспыхнуло.
– Пошел вон, дурак! – закричал он.
Степан нисколько не смутился. Он был в особенном возбуждении и твердая решимость изобразилась на лице его.
– Иду, сударь, иду… Только ежели, не дай Бог, что с Борисом Сергеевичем случится, – так портфель-то этот ведь ваш он…
– Да что ты, скотина, с ума сошел, что ли? – окончательно выходя из себя, крикнул Владимир, схватив Степана за шиворот и вытолкнув из комнаты.
«Вот еще с этим холопом возиться придется, пожалуй! – бешено подумал он. – Этого еще недоставало!.. Да нет… Вздор какой! Что он может?»
Он пошел к себе в спальню, не зайдя к отцу и матери, разделся и тут только, вытянувшись под одеялом, почувствовал всю свою усталость – весь день на ногах… Во дворце… В тревоге… Он потушил свечу, уткнулся в подушку и через минуту заснул самым крепким сном, как человек уставший, но с чистой совестью.
