Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава тринадцатая. «Пугу! Пугу!»
Утреннее солнце сияло уже на небе, а наши три путника ни разу еще не сходили с коней. Пока заря не рассеяла сумрака безлунной ночи, движение их немало замедлялось пересекавшими степь извилистыми балками и выбалками, речками и речонками. Но и теперь им приходилось ехать только мелкою рысью, а то и шажком, так как недавно лишь сросшаяся ключица Гришука не выносила сильных толчков. Настроение же мальчика, несмотря на бессонную ночь и разлуку со стариком-дядькой, с первыми лучами дня разом переменилось. Как будто робея сам заговаривать с Курбским, он обращался с разными вопросами к Даниле и заливался звонким смехом над его, по большей части, шутливыми ответами. Так, спросил он запорожца, отчего у него одна только правая шпора.
– А на что мне другая? – отвечал Данило. – Как пришпорю коня в правый бок, так левый все равно бежит рядом.
– А нагайка у тебя для чего? – продолжал, смеясь, допытывать Грищук.
– Нагайка-то? Чтобы конь мой не думал, что не одни птицы по воздуху летают.
И в доказательство он нагайкой заставил своего коня сделать такой воздушный прыжок, что сам едва не вылетел из седла.
А солнце поднималось все выше и выше; становилось жарко.
– Хоть бы водицы испить! – вздохнул Гришук.
– А что, Данило, – сказал Курбский, – погони, верно уже не будет? Можно бы сделать и привал.
– Можно и должно! – согласился Данило. – В животе у меня самого словно на колесах ездят. Пропустили мы, жалко, два, а то три зимовника. Но вот никак опять один.
В самом деле, в отдалении, над зеленым ковром степи показалась небольшая землянка. Данило вонзил единственную шпору в бок заморенного коня, подскакал к окружавшему землянку плетню и издал условный запорожский клич:
– Пугу! Пугу!
Обычного отклика, однако, не последовало. Запорожец повторил крик, – то же молчание.
– Хозяин, знать, в отлучности, – сказал он, оборачиваясь к подъехавшим спутникам. – Обойдемся и так: у доброго хозяина все найдется в доме.
– Но как же нам брать без спросу? – заметил Курбский, сходя с коня, меж тем как слуга снимал с седла мальчика.
– Без спросу? – усмехнулся Данило. – На то и дверь настежь оставляется, а на столе страва: кто заедет, – вари сам себе обед. Таков уж свычай запорожский.
И точно: при входе в низенькую землянку наши спутники нашли на столе пшено и малороссийское сало, а на лавке целый мешок с бураками. Пока Данило разводил на очаге огонь. Гришук сбегал с ведром к колодцу за водой, а потом стал помогать запорожцу готовить полдник. Курбский не мог надивиться той сноровке, с какой хлопчик чистил ножом бураки и месил пшено, точно то было для него совсем привычное дело. А тут он надумал еще поучать запорожца, как варить похлебку, и тот (дело дивное) беспрекословно делал по указанному.
– Тебе и книги в руки, – говорил Данило и, украдкой покосившись на Курбского, прибавил еще шепотом что-то такое, от чего Гришук смущенно рассмеялся и весь зарделся.
Та же мысль, что и накануне, шевельнулась снова в голове у Курбского, но он поспешил ее отогнать.
Полдник был неприхотливым, но голод, как известно, лучший повар: все трое ели с одинаковым аппетитом, а двое младших с неменьшим удовольствием пили ключевую колодезную воду. Не совсем доволен хозяином остался один Данило, зачем тот не озаботился также каким-нибудь более крепким пойлом.
– Ну, да Господь с ним! – сказал он. – У Богдана Карнауха ужо наверстаем.
– А кто этот Карнаух? – спросил Курбский. – Приятель твой по Сечи?
– Приятель, точно. Человек обстоятельный: дом – полная чаша.
– Так в Сечи он бывает, значит, только наездом?
– И наездом не бывает. Женатый казак – отрезанный ломоть. Как обзавелся своим хуторком, так и засел как Адам в раю, никаким калачом его оттоль не выманишь.
Недаром Данило назвал жилье своего приятеля раем: когда они часа через два добрались туда, Курбский невольно задержал коня и залюбовался. Живописно раскинувшись на пологом скате балки, хуторок утопал в плодовом саду; сквозь свежую зелень кое-где лишь на солнце ярко белели вымазанные известью стены, а над соломенной крышей чернели деревянные дымари с разными крышками.
– Пугу! Пугу! – раздался снова оклик Данилы.
– Пугу? Пугу? – донесся вопросительно в ответ из глубины сада густой мужской голос.
– Казак с лугу.
Тут у изгороди вынырнула стройная фигура краснощекой, чернобровой дивчины, но, завидев позади Данилы двух молодых спутников его, пугливая красотка крикнула только: «Батька просят!» и юркнула обратно в гущину сада.
– Галя! Ей же ей, Галя! – удивился Данило и, в знак одобрения, щелкнул языком. – Эк ведь пышно распустилась, что твой цветочек!
– За одно погляденье гривны не жаль, – подхватил Гришук. – Что это – дочка Карнауха?
– Дочка. Аль краса девичья и тебе по сердцу ударила?
– Как не ударить! – весело рассмеялся мальчик. – Очи сокольи, брови собольи!
– Все ведь подметил! Хочешь, сосватаю?
– Сосватай! Посаженным отцом позову.
Между тем Галя подняла уже на ноги весь дом, и встречать гостей вышел сам Карнаух.
Жилось ему в своем «раю» и то, должно быть, очень сытно. Он был еще дороднее Данилы; жирный кадык так и выпирал у него из расстегнутого ворота, а богатырски выпуклая грудь, как можно было разглядеть под распахнутой рубахой, вся обросла черными, как смоль, волосами – такими же, какие вылезали у него из ноздрей и ушей, чернели на жирных пальцах. Эта обильная растительность и медлительная неповоротливость движений придавали ему вид дикаря-увальня, а то и медведя.
Когда Данило назвал ему князя Курбского и объяснил причину их поездки в Запорожье, Карнаух не высказал на своем ленивом лице никакого впечатления, а промолвил с зевком и щурясь от солнца:
– Счастье же ваше.
– А что? – спросил Курбский.
– Что днем одним не опоздали: завтра войсковая рада1 как раз в сборе.
– Завтра! Да ведь она сбирается, кажись, только для выборов к новому году?
– Верно; но ведь без головы Сечи быть полгода тоже не приходится.
– Так батька мой помер?! – вскричал Гришук.
Карнаух не спеша повернул голову на своей толстой шее, чтобы оглядеть мальчика, которого, казалось, еще и не заметил. Испуганный вид хорошенького хлопчика тронул, должно быть, и заплывшее жиром сердце толстяка, и он спросил уже не без некоторого участия:
– А кто твой батька?
– Батька мой – Самойло Кошка.
– Э-э! Помереть он не помер, но впал в некое онемение, а «до булавы треба головы».
– И ведь какой казак-то был! – воскликнул Данило. – Татарки, бывало, именем его ребят своих стращают: «Цыц, вы, чертенята! Самойло Кошка придет, с собой унесет!» Да что же мы тут заболтались? Проси-ка, братику, гостей в светлицу.
– Прошу, – сказал хозяин и сам пошел вперед.
