Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
«Коммунист» – журнал без журналистов
«Коммунист» – журнал особый и особенный. «Теоретический и политический орган ЦК КПСС». Главный среди партийных, а значит, и всех остальных журналов. Как и всякий журнал, он дает читателям некую сумму информации. Но информации особой. Ставятся и обсуждаются проблемы, которые, с точки зрения ЦК и руководства журнала, являются решающими, узловыми, требующими повышенного внимания партийного актива. Причем дается правильная, единственно возможная интерпретация этой проблемы. Сверхзадача журнала – борьба с ревизионизмом, обеспечение «чистоты» марксизма-ленинизма, решительное пресечение самостийных попыток «углубить», «обновить», «модернизировать» марксистско-ленинское учение. «Коммунист» выступал как своего рода камертон для настройки всех идеологических инструментов в Советском Союзе. А учитывая традиции Коминтерна, и во всем международном коммунистическом движении.
Существенное уточнение. Необходимость творческого развития марксизма, разумеется, признавалась и приветствовалась. Но только в строго установленном порядке: сверху вниз. Предполагалось, что творческий потенциал прямо пропорционален должностному положению. Соответственно, верховным творцом выступал генеральный секретарь, за ним шли члены политбюро и секретари ЦК КПСС. На более низких этажах партийной иерархии, в научных учреждениях полагалось ограничиваться творческими комментариями к руководящим цитатам.
XX съезд КПСС поколебал было сложившуюся систему банно-прачечного отношения к марксизму-ленинизму, делающую упор на соблюдение его «чистоты». Пользуясь растерянностью партийных верхов, заговорили «низы». Особенно громко – в братских партиях и странах.
Однако идеологическая «оттепель» была недолгой. Когда я появился в журнале, температура окружающей идеологической среды заметно понизилась. И все-таки «точка возврата» была пройдена. Вернуться к привычной «чистоте» было уже невозможно. Это сказывалось и на работе журнала. С одной стороны, он боролся с ревизионизмом. Но с другой – был вынужден опираться на людей, которые, хотя и не были ревизионистами во всем почти преступном значении этого слова, тем не менее были открыты для новых веяний, для понимания новых подходов и задач.
Заведовал отделом философии Хачик Нишанович Момджян. Еще довоенное поколение. Чрезвычайно галантный, умный, эрудированный человек. Насчет «чистоты» у него явно было свое мнение. Но, прошедший суровую школу жизни, он умел делать это мнение незаметным.
Момджяна сменил Георгий Лукич Смирнов. Человек из аппарата, но не совсем аппаратный человек. Здравый смысл вместо эрудиции. Умение ладить и с начальством, и с подчиненными.
Со Смирновым связан эпизод, вошедший в фольклор «Коммуниста». На моем рабочем столе нет ни книг, ни бумаг, вообще – ничего. Когда пишу – лист, на котором пишу, и книга, с которой списываю. Когда думаю, стол чист.
– Что вы делаете? – спросил Смирнов, увидев меня за пустым столом (он был только что назначен в «Коммунист» и еще не знал привычек своих сотрудников).
– Думаю.
– Нет, что вы конкретно собираетесь делать?
– Конкретно я собираюсь пойти в туалет, – ответил я и вышел из кабинета…
Моим непосредственным шефом был уже упоминавшийся Анатолий Павлович Бутенко. Фронтовик. Главный в журнале борец против ревизионизма. Но без тупости, обычно присущей таким борцам. Человек, не боящийся говорить «нет!» начальству и отстаивать свою позицию. Пожалуй, лидер нашего «младокоммунистического братства». Многие наши сходки происходили в его гостеприимной квартире под гастрономическим руководством Марины Хевеши – скрытой венгерской ревизионистки (по совместительству – тогдашняя жена Бутенко).
Моими коллегами (сиречь консультантами) были Наиль Бариевич Биккенин – человек тончайшего юмора и хорошего философского чутья, успевший дорасти до главного редактора журнала и сохранить его, преобразовав в «Свободную мысль»; Генрих Федорович Хрустов – почти вундеркинд, почти не от мира сего, погубивший свой искрящийся талант в длинных коридорах МГИМО; Виктор Николаевич Фокин – прекрасный редактор, порядочный человек, придумавший фоктейль (так называлась любимая им смесь пива и портвейна).
Отдел философии вместе с отделом международной жизни образовывали, так сказать, либерально-демократический фланг редакции. XX съезд оставался нашим знаменем, нашим символом веры. На консервативном фланге были отдел искусства и литературы и отдел партийной жизни, дрейфовавшие в сторону умеренного сталинизма. Где-то ближе к левому центру пульсировал отдел экономики. Деление, конечно, условное, грубое. Но оно показывает тот водораздел (или – мыслераздел), вдоль которого накапливалось напряжение. Оно ухватывает главное: уже тогда начинались процессы, приведшие к перестройке, развалу партии и краху социализма.
Тогда, почти полвека назад, мы не думали об этом. Молодость – это тактика, стратегия начинается гораздо позже. Мы, я имею в виду уже упоминавшихся «младокоммунистов», работали весело, с удовольствием. Были в курсе самиздатовских и тамиздатовских новинок. Спорили до хрипоты. Довольно часто учиняли всякие неофициальные сборища с музыкой, танцами, хохмами.
Что же касается собственно работы в журнале, то она заключалась прежде всего в подготовке к печати, редактировании статей, написанных важными авторами. Большинство из них присылало в редакцию примитивные, грубо сколоченные помощниками материалы. Но тема была нужна, автор был на высоте. Приходилось дотягивать.
Строго говоря, это не была обычная журналистская работа (поэтому я и говорю: «журнал без журналистов»). Это было редактирование (вплоть до переписывания) текстов, требующее знаний в самых разных областях. Так что приходилось зарываться в специальную литературу или консультироваться у профессионалов. Не жалею. Лишних знаний не бывает.
У меня сохранилась верстка статьи академика П. Юдина «Закономерный характер перехода от социализма к коммунизму». От автора осталось примерно 30 процентов текста, остальное принадлежит редактору. Приложена собственноручная записка академика: «Дорогой товарищ Бовин! Вы проделали очень большую и хорошую работу. Приношу вам благодарность. С приветом П. Юдин». Но не все благодарили. Иногда даже жаловались на слишком вольное обращение с текстом. Но другого «обращения» быть не могло: совесть не позволяла пропускать на страницы журнала безграмотные и претенциозные полуфабрикаты.
Можно было печатать в журнале и собственные статьи. Не больше двух в год. Я не выбрал свою квоту. За четыре года опубликовал четыре статьи. Первая из них («Наука и мировоззрение») появилась в № 5 за 1960 год. На этом мое пребывание в «Коммунисте» чуть было не кончилось. Обошлось, однако (см. ниже)…
Одним из главных показателей, по которым оценивалась работа сотрудников, служило количество подготовленных к печати материалов. Согласно сохранившейся у меня справке, за четыре года я отредактировал 74 авторские статьи и написал 9 редакционных. Только Бутенко неизменно шел впереди меня.
Много времени отнимала работа с письмами. Надо было отвечать по существу. Приведу три примера.
Читатель Бутков просит разъяснить слова проф. Кольмана о «пространственной конечности» Вселенной. Отвечаю:
«Говоря о том, что Вселенная пространственно конечна, проф. Кольман имеет в виду довольно широко распространенный (особенно среди буржуазных ученых) взгляд, будто Вселенная может быть конечной, оставаясь в то же время безграничной. Подобный взгляд базируется на проводимом в математике различении между понятиями бесконечность и безграничность. В силу этого различения в математике рассматриваются и изучаются конечные, но неограниченные (безграничные) многообразия.
Однако далеко не все математические представления имеют непосредственные прообразы в реальном мире, в физическом многообразии явлений. Если под Вселенной понимать «мир в целом», то есть всю Природу, то следует, видимо, прийти к выводу, что для мира в целом различение пространственной бесконечности и пространственной неограниченности теряет смысл».
Проф. Ростовского университета Малхазов просит сообщить, собирается ли журнал продолжить бой за презумпцию невиновности. Отвечаю, что уже опубликованный материал «вызвал массу писем, звонков к нам и в ЦК. Реакция двоякая. Одни – их большинство, но не подавляющее – горячо поддерживают позицию журнала. Другие не менее горячо протестуют. И та и другая сторона представлены крупными именами. Ввиду такого положения по указанию ЦК была создана комиссия из пяти человек на министерском уровне. После довольно долгих переговоров и согласований из недр этой комиссии вышел документ, удивляющий своей противоречивостью. С одной стороны, на нескольких страницах поддерживается критика в адрес К.А. Мокичева. Но с другой – сказано, что презумпция невиновности не будет понятна народу, ибо как же так получается (спросит народ), людей арестовывают, сажают в тюрьму и в то же время не считают их виновными. Аргументация, как видите, «блестящая»!
У нас было желание выступить по этому вопросу еще раз, более обстоятельно и категорично. Однако ЦК считает, что сейчас в этом нет необходимости. С таким решением можно не соглашаться, но его надо выполнять.
Так обстоят дела с презумпцией невиновности».
Иван Иванович Малхазов учил меня в университете. Хорошо учил. Поэтому мой ответ вышел за рамки служебной дисциплины.
И ответ читателю Ломакину:
«Вопрос о природе времени решается не ссылками на те или иные высказывания авторитетных философов или физиков, а обобщением экспериментальных и наблюдательных данных.
О чем говорят эти данные? Многочисленными экспериментами установлено, что свет распространяется с одной и той же скоростью относительно систем, движущихся прямолинейно и равномерно относительно друг друга. Это обстоятельство может вызвать недоумение, оно не укладывается в привычные представления, но тем не менее ученый не может с ним не считаться, не может не сделать из него всех необходимых выводов.
Таким выводом и явилась специальная теория относительности А. Эйнштейна. Если Лоренц вывел свои известные соотношения ad hoc, то Эйнштейн пошел гораздо дальше. Для него постоянство скорости света было объективным законом природы, независимым от эксперимента свойством материального мира. А раз это так, то преобразования Лоренца выводятся не из специальных предположений, а из общих представлений о пространстве и времени.
Таким образом, изменение представлений о природе времени и пространства вызывалось не субъективными устремлениями Эйнштейна, а данными эксперимента, логикой развития науки.
В принципе не исключена возможность, что дальнейшее развитие физики приведет к появлению более общих концепций, чем теория относительности. Возможно, это приведет и к дальнейшему углублению нашего понятия о времени. Пока же этого нет, все попытки «опровергнуть» теорию относительности не выйдут за рамки бесплодных спекуляций».
Мне нравилось отвечать на письма. Каждый ответ – маленькая, малюсенькая монография. Оттачивался, делался более лаконичным язык. Приводились в порядок мысли. Расширялся кругозор.
В общем, с работой все шло «штатно»: осваивал искусство редактирования, учился в текст прятать подтекст, вникал во все более широкий круг проблем, обрастал друзьями, хорошими знакомыми. Сложности концентрировались вне работы: надо было приводить в порядок семейные дела и обзаводиться жильем.
В феврале 1960 года мы разъехались с Норой. Стал снимать комнату (за 50 руб. в месяц) в доме Большого театра около сада Эрмитаж (столько же платил за комнату Норы). Жил без прописки.
При поступлении в «Коммунист» мне дали исчерпывающие разъяснения по квартирному вопросу. Если бы ты, сказали мне, поступал на работу в аппарат ЦК, прописку и квартиру получил бы автоматом. У нас другой статус, и все сложнее. Не с квартирой, тут можно не беспокоиться, а с пропиской, поскольку Управление делами ЦК за тебя хлопотать не станет. Редакция постарается помочь, но наши возможности ограниченны. Короче. Будет прописка – будет квартира. Действуй!
Как действовать, я не знал. Советы давались разные. Время шло. Активные действия начались в январе 1961 года. Привожу письмо начальнику 51-го отделения милиции города Москвы тов. Сурикову П.П.
«В октябре 1959 года на основании распоряжения Министерства высшего образования СССР и постановления редакционной коллегии теоретического и политического органа ЦК КПСС «Коммунист» тов. Бовин А.Е. был назначен консультантом отдела философии журнала «Коммунист».
До работы в нашем журнале тов. Бовин А.Е. обучался в аспирантуре Московского университета и жил в Доме студентов МГУ на Ленинских горах, где и был прописан. В настоящее время тов. Бовин А.Е. живет на частной квартире.
В связи с вышеизложенным просим Вас дать указание прописать тов. Бовина А.Е. временно (4–6 месяцев) на площади его двоюродного брата Борисова Александра Ивановича (адрес: Москва, 1-я Парковая ул., д. № 7-А, корп. 2, кв. 33).
Дополнительно сообщаем, что в ближайшее время тов. Бовин А.Е. получает жилплощадь в домах Управления делами ЦК КПСС».
Письмо подписано помощником главного редактора журнала «Коммунист» Ж. Федотовой.
В результате я был прописан на полтора месяца (с 1 февраля по 15 марта 1961 года) «с последующим отказом». Последние слова означали, что мне заранее отказывали в просьбе продлить временную прописку.
Однако в Управлении делами нам разъяснили, что в бумагах, предоставляемых для получения квартиры, прописка не должна сопровождаться словом «временная». Практически задача сводилась к тому, чтобы получить в домоуправлении справку о прописке без упоминания о том, что прописка эта временная. Сейчас эта задача была бы решена, видимо, при помощи элементарной взятки. Но тогда такое решение и в голову не приходило.
Задача решалась в психологическом плане. Был изготовлен специальный бланк справки о временной прописке, к которому был приложен официальный бланк о прописке, нужный Управлению делами. Замысел был прост: подписав особую справку о временной прописке, домуправ не обратит внимания на то, что в другой справке слово «временная» отсутствует. Так и произошло. Управление делами ЦК КПСС получило то, что было нужно.
20 апреля 1961 года я получил ордер на право занятия одной комнаты площадью 15,36 кв. м, в квартире № 7 дома № 5 по Воробьевскому шоссе.
Светлая радость была отравлена почти шекспировскими страстями по поводу прописки Норы. Насмотревшись в свое время пьес Островского, я колебался и сомневался. Стыдно сейчас об этом вспоминать, но так было. В конце концов она была прописана.
13 октября мы с Норой развелись. 11 ноября расписались с Леной. Поскольку Нора авансом дала бумагу, что она не возражает против прописки Л.П. Калиничевой, то прописаны были обе. Случай, думаю, не такой уж редкий.
В этой комнате проходили гулянья, посвященные рождению в феврале 1963 года Евгении Александровны Бовиной. От тех дней сохранилась любопытная бумага.
«Директору-распорядителю универмага «Детский мир»
Общественные организации редакции журнала «Коммунист» просят Вашей помощи в приобретении подарка. В связи с рождением ребенка у сотрудника журнала местком журнала «Коммунист» просит разрешить приобрести в Вашем универмаге детскую кровать (или коляску) и ванночку.
Это к вопросу о дефиците. Теперь даже трудно поверить, что нужно было писать письмо, чтобы купить консультанту «Коммуниста» ванночку или коляску. А ведь до сих пор многие с тоской оглядываются назад…
И совсем о другом вопросе – о гуляньях. Собирались мы охотно и по всяким поводам. Чаще всего – дни рождения (в диапазоне от 25 до 40) плюс – новоселья. В ресторанах было накладно, набивались в наши малогабаритные квартиры и комнаты. Закусывали, конечно, и пили. С удовольствием. Любили танцевать. Начинали петь Окуджаву. Иногда выясняли отношения. Всегда бурно обсуждали слухи и сплетни, которые тогда еще не тиражировались телевидением и газетами. Устраивали нечто вроде капустников. Сочиняли друг на друга всяческие «саржи».
В апреле 1963 года было новоселье у Толи Бутенко. По этому поводу я сотворил нечто под названием «Советские поэты – советскому философу». В предисловии говорилось:
«Этот небольшой поэтический сборник посвящен одному из интереснейших событий нашего времени. Мы имеем в виду предоставление отдельной трехкомнатной квартиры со всеми удобствами кандидату философских наук, доценту, заместителю редактора отдела философии журнала «Коммунист» Анатолию Павловичу Бутенко.
Естественно, что советская поэзия – этот чуткий сейсмограф нашей социальной жизни – не могла не зарегистрировать столь заметного сдвига в общественных отношениях. Повышение удельного веса философии, наглядно демонстрируемое предоставлением отдельной трехкомнатной квартиры со всеми удобствами кандидату философских наук, доценту, заместителю редактора отдела философии журнала «Коммунист» Анатолию Павловичу Бутенко, сказалось на содержании публикуемых стихотворений. Они представляют собой лучшие образцы философской лирики, диалектически сочетающей яркую образность с глубиной и широтой обобщений.
Придирчивый критик, бесспорно, обратит внимание на то, что сам факт предоставления отдельной трехкомнатной квартиры со всеми удобствами кандидату философских наук, доценту, заместителю редактора отдела философии журнала «Коммунист» Анатолию Павловичу Бутенко находит непосредственное отражение в образно-смысловом строе далеко не всех стихотворений. Советская поэзия (как и все искусство социалистического реализма) не гипостазирует факт, не превращает его в абсолют, а именно отталкивается от факта. Для поэзии факт служит своего рода космодромом, откуда взлетает вверх фейерверк идей и раздумий, оставляя внизу стартовую площадку фактов.
Кандидат философских наук, доцент, заместитель редактора отдела философии журнала «Коммунист» Анатолий Павлович Бутенко, предоставление которому отдельной трехкомнатной квартиры со всеми удобствами отмечает ныне общественность, учит, а жизнь подтверждает, что важны не общие контуры того или иного явления или процесса, не общие их очертания, а конкретика, детали, живое мясо живой жизни. Поэтому ограничимся вышесказанным и предоставим слово Белле Ахмадулиной, Анне Ахматовой, Агнии Барто, Андрею Вознесенскому, Николаю Грибачеву и Евгению Евтушенко.
Белла Ахмадулина:
Анна Ахматова:
Агния Барто:
Андрей Вознесенский:
Николай Грибачев:
Евгений Евтушенко:
Вот так мы развлекались. Играли словами. На кухне, как сейчас принято говорить. Но не только на кухне. «Оттепель», хотя и была подморожена, продолжалась. Поэтический авангард демократии собирал тысячные аудитории – от площади Маяковского до Политехнического музея и от Владивостока до Ленинграда. Люди не могли заниматься политикой, политикой стали заниматься стихи. Политикой стали заниматься театры. Властителем умов был «Современник». Всходила звезда Окуджавы. Мы жили этой жизнью. Мы были погружены в эту атмосферу. Ток эпохи проходил и через нас.
Большой шум вызвала моя первая, заявочная, так сказать, статья «Наука и мировоззрение» (1960, № 5). Не зря, оказывается, в 1948 году ростовские студенты изучали материалы сессии ВАСХНИЛ. Наконец пригодилось. Признав, что классическая генетика в ее менделевско-моргановском варианте была пропитана метафизикой и идеализмом, я продолжал: «Однако в самом представлении о материальном «механизме» наследственности нет ни идеализма, ни метафизики. Обнаружение и исследование биофизических и биохимических закономерностей, связанных с этим механизмом, представляют важнейшую задачу науки, решение которой откроет безграничные возможности управления процессом органической эволюции и может выдвинуть биологию на ведущее место в системе наук. Какими бы методами ни решалась эта задача, она остается не философской, а естественно-научной, и решение ее должно опираться в первую очередь на эксперимент, а не на философскую аргументацию».
Номер «Коммуниста» с моей статьей вышел в начале марта. А 17 апреля газета ЦК КПСС «Сельская жизнь» поместила статью академика Т.Д. Лысенко «Мичуринское учение – на службу народу». Академик, естественно, отчитывал меня и отрицал наличие «материального механизма наследственности».
Сложилась парадоксальная ситуация, которую можно проиллюстрировать письмом в «Коммунист», написанным двумя, несомненно, мичуринскими биологами. Цитирую:
«В «Коммунисте» № 5 за этот год напечатана статья А. Бовина «Наука и мировоззрение», где он пишет, что «в самом представлении о материальном «механизме» наследственности нет ни идеализма, ни метафизики». Иными словами, те генетики, которые утверждают существование обособленного от тела специального аппарата наследственности, по мнению автора, являются такими же материалистами, как и сторонники мичуринской генетики. В первом номере «Сельской жизни» Т.Д. Лысенко ответил А. Бовину. Мы полностью согласны с Т.Д. Лысенко с тем, что мичуринская биологическая наука – единственное направление в генетике, которое сознательно руководствуется идеями материалистической диалектики.
Нас смущает другое: почему в различных печатных органах ЦК КПСС в одно и то же время так бесстрастно публикуют две противоположные и непримиримые точки зрения. Не является ли это невольным объективизмом?
Вопрос этот у нас возник потому, что, работая в реферативном журнале «Биология», мы постоянно сталкиваемся с работами ученых материалистического и идеалистического направлений. Журнал наш критиковали за неправильную теоретическую направленность («Агробиология», 2, за 1960 г.). Появление статьи А. Бовина в вашем журнале в какой-то степени усложнило работу по исправлению идеологической линии РЖ «Биология».
Просим ответить, является ли статья Бовина случайно пропущенной в печать, или «Коммунист» полностью согласен с автором.
Ответ, отправленный в августе 1960 года, звучал так:
«Уважаемые тт. Галенко и Ассафрей!
Редакция журнала «Коммунист» получила ваше письмо, в котором вы указываете, что в газете «Сельская жизнь» и в журнале «Коммунист» появились статьи, выражающие различные точки зрения по ряду вопросов биологии.
Это естественно: наука не может развиваться без борьбы мнений.
В связи с этим разъясняем, что то место в статье А. Бовина, о котором вы пишете, выражает мнение автора статьи по ряду спорных проблем биологической науки.
Между вопросом и ответом прошло примерно четыре месяца. Четыре месяца нервотрепки, треволнений, разыгрывания различных ходов и комбинаций, призванных вывести меня из-под удара официальной, поддерживаемой в ЦК, лысенковщины. Все думающие люди в редакции были на моей стороне. Но редакция как институт, как партийный орган была вынуждена играть по установленным правилам идеологической игры. Состоялось специальное заседание редколлегии. Момджян вежливо отмежевался. Бутенко дрался, как лев. Кончилось малой кровью: Бутенко получил выговор (занятная деталь из нравов тех лет: перед редколлегией отвечает не автор статьи, а ее редактор). Что же касается моей персоны, то рассказывают, что чуть ли не по личной просьбе Константинова группа «атомных» академиков (физиков и химиков) обратилась в ЦК с посланием, в котором защищала меня от «народного» академика. Не знаю, было ли так. Но меня оставили в покое.
В моей заявочной статье был еще один тезис, который вызвал всплеск дискуссии. Но уже менее идеологизированной, более приближенной к собственно науке. Речь шла о книге ленинградского астронома Н.А. Козырева «Причинная или несимметричная механика в линейном приближении» (Пулково, 1958). Это был научный бестселлер тех лет. Тираж был мизерный. Чтобы взять книгу, я приезжал в Ленинку за три часа до начала ее работы.
Козырев доказывал, что ход времени может служить источником энергии. Это был (если бы был) переворот не только в физике, в научной картине мира вообще. Взыграла околонаучная публицистика. «Теория Козырева «убивает» энтропию и «опрокидывает» второй закон термодинамики», – писала в «Литературке» (3 ноября 1959 года) Мариэтта Шагинян.
Но переворота не случилось. «Новая теория времени» Козырева оказалась в гербарии физических пустоцветов. Эксперименты, насколько мне известно, не подтвердили ее. Однако в конце XX века волны обрушивавшегося на человечество цунами иррационализма, ломая привычный рационализм науки, вынесли на берег не одно «величайшее», «гениальное» открытие. Среди них оказалась и теория Козырева.
За Козырева активно вступились некоторые физики, особенно молодые. Ко мне, например, пришла делегация таких физиков. Они обещали в течение года экспериментально доказать правоту Козырева, то есть заставить время производить работу. Даже пари заключили. Но физики исчезли. Видимо, время отказалось играть с ними в поддавки.
Возможно, существуют другие вселенные, где имеют место другие константы и исполняются другие, неизвестные нам и нашей Вселенной законы физики. Но размышления на эту тему имеют чисто умозрительный характер…
Работая в «Коммунисте», приходилось систематически сталкиваться с сотрудниками аппарата ЦК КПСС, принимать участие в подготовке различных документов, выполнять те или иные поручения. В моих контактах в то время значительное место еще занимала юридическая тематика.
После XX съезда партии началась трудная, встречавшая сопротивление работа по демократизации советской юриспруденции и в первую очередь – уголовного процесса. «Коммунист» занимал здесь довольно последовательную и активную позицию. В частности, острой критике подверглась книга проф. В.П. Радькова «Социалистическая законность в советском уголовном процессе» (Коммунист. 1960. № 15). Радьков, ощущая поддержку чиновной юридической «элиты», сопротивлялся. И был подвергнут второй раз (1961, № 4). И снова при сочувственном молчании юридической периодики.
В мае 1961 года главный редактор «Коммуниста» Ф.В. Константинов направляет развернутое послание в ЦК КПСС. В нем писалось, что по таким принципиальным вопросам, как установление истины по уголовным делам, состязательность, презумпция невиновности, в правовой литературе продолжают отстаивать позиции, характерные для времен культа личности и нарушения законности. Константинов испрашивал разрешение выступить с редакционной статьей по затронутым вопросам.
Разрешили. Статья была написана. Однако ее тональность (если память меня не подводит) отличалась от первоначальных намерений редакции. Статья не столько критиковала консерваторов в юриспруденции (но все-таки критиковала), сколько сдерживала напор демократических требований, с которыми выступали многие юристы новой, послесталинской волны.
Нахально решил открыть «второй фронт». Позвонил в «Известия» (тогда еще аджубеевские!). Отделом права и морали там заведовал Константин Иванович Севриков, его заместителем был Юрий Васильевич Феофанов. Поняли друг друга. Договорились. 8 февраля 1962 года в газете появилась моя статья «Истина в правосудии». Я доказывал, что приговор не может основываться на «приблизительной» достоверности, на вероятности, даже максимальной. Суд обязан добираться до точно установленных фактов, до правды, истины, иначе приговор не может быть справедливым, законным. Вопреки распространенному среди юристов-практиков мнению, что процессуальные гарантии мешают борьбе с преступностью, я настаивал на строжайшем выполнении указанных гарантий, которые как раз и гарантируют демократизм, законность, справедливость правосудия, то есть в конечном счете его эффективность.
Поток писем показал, что статья попала в точку. Голоса сторонников «правосудия» по Вышинскому были еще слышны. Но большинство читателей рассматривали неуважение к закону, процессуальным нормам, правам человека как одно из самых опасных последствий культа личности. 24 мая был опубликован обзор откликов: «Еще раз об истине в правосудии». Так началось мое сотрудничество с «Известиями», которое длилось почти четыре десятка лет. Со своими «крестными» (Севриковым и Феофановым) подружились. Раз или два в году собирались на «юридические мальчишники». Обычно к нам присоединялись М.С. Строгович, И.Д. Перлов и П.Ф. Пашкевич. Вариант «кухонных разговоров» на юридические темы. Но с пользой для дела: прорабатывались, пристреливались идеи, которые потом появлялись в нашей продукции.
С известинскими материалами связан такой забавный эпизод. Получаю приглашение к какому-то чину из административного отдела ЦК. Иду. Попадаю в кабинет почтенного седовласого человека. Он предлагает мне сесть и долго смотрит на меня. Потом интересуется моим возрастом. «Тридцать два скоро будет», – отвечаю. «Читайте!» – и протягивает мне несколько писем. Читаю. Гневная критика в мой адрес. Один из главных мотивов: бессовестный этот Бовин, сам был помощником у Вышинского, готовил для него теоретические разработки, а теперь изображает из себя демократа, разоблачает Вышинского и вокруг… Недолгие расчеты показали, что, находясь в возрасте 6–8 лет и даже будучи вундеркиндом, я вряд ли мог быть полезен Вышинскому. И был отпущен с миром…
Юридические диспуты 1960–1962 годов можно закруглить посланием из МГИМО главному редактору журнала «Коммунист» В.П. Степанову:
«Уважаемый Василий Павлович!
Ваш журнал выступил с критикой ошибочных положений, содержащихся в работе бывшего заведующего кафедрой государственного права Института В.П. Радькова «Социалистическая законность в советском уголовном праве» (№ 15 за 1960 г.). После этого в редакцию поступило много писем от практических работников юстиции и ученых-юристов. Авторы всех этих коллективных и индивидуальных писем признавали правильной критику книги Радькова В.П. Один лишь Радьков В.П. направил в редакцию журнала «Коммунист» письмо, где, не приведя ни одного нового аргумента, продолжал отстаивать свои ошибки. Журнал «Коммунист» был вынужден (№ 4 за 1961 г.) опубликовать заметку «Так ли надо относиться к критике?», где, критикуя поведение Радькова В.П., ставил вопрос: «Так ли должен советский ученый, коммунист относиться к научной критике?»
С острой критикой в адрес В.П. Радькова выступила и газета «Известия».
8 февраля 1962 г. в газете «Известия» была опубликована статья А. Бовина «Истина в правосудии», где о лекциях Радькова В.П. в Институте говорилось: «Нетрудно представить, какое извращенное представление о социалистической законности, о решениях партии будут иметь студенты, слушающие такие странные рассуждения». Газета характеризовала последние работы Радькова В.П. как типичный пример псевдонауки. Эта точка зрения была вновь подтверждена газетой «Известия» 24 мая с. г. в редакционной статье «Еще раз об истине в правосудии».
Коллектив Института международных отношений полностью разделяет и поддерживает принципиальную критику журналом «Коммунист» и газетой «Известия» теоретических «изысканий» В.П. Радькова и осуждает неправильное отношение В.П. Радькова к критике.
Вместо того чтобы – как положено коммунисту и советскому ученому – самокритично пересмотреть свою работу в свете критических выступлений центральных органов печати, В.П. Радьков перенес дискуссии со своими оппонентами в студенческую аудиторию, встал на путь клеветы и инсинуаций по адресу Института и ряда научных работников. При разборе этих фактов в партийной организации Института В.П. Радьков проявил глубокую недисциплинированность, зазнайство, барски-высокомерное отношение к партийной организации, за что ему было вынесено партийное взыскание – строгий выговор.
Недостойное поведение В.П. Радькова глубоко возмущает коллектив Института. 30 октября с. г. ученый совет Института признал В.П. Радькова не соответствующим занимаемой им должности. В.П. Радьков от работы в Институте международных отношений освобожден».
Следуют подписи: ректора (Ф. Рыженко), секретаря парткома (И. Ильинский) и председателя месткома (А. Соловьев).
По нынешним меркам в «научной дискуссии» слишком заметны административно-партийные ноты. Но тогда были другие мерки. Тогда истиной считалось лишь то, что поддерживалось «наверху». И аргументами были не только научные доказательства, но и строгие выговоры, административные рычаги вообще. Иногда, как в данном случае, такие рычаги помогали движению теории. Но чаще – «просто» служили для затыкания ртов, так сказать, инославным.
Классический пример. У Хрущева возникает идея ввести смертную казнь за ряд экономических преступлений, включая взятки. Искоренить чтобы… Для подготовки соответствующих установлений создается рабочая группа. Юридическое начальство (прокуратура, Верховный суд, Министерство юстиции, институты), и почему-то я там оказался. Командовал нами заведующий административным отделом ЦК КПСС Николай Романович Миронов (впоследствии трагически погиб при аварии нашего самолета на подлете к Белграду). Собираемся, спорим, пишем. Большинство полагает, что введение смертной казни ничего не даст. И все-таки почтенные мэтры юриспруденции подписали бумагу с «научным» обоснованием этого самого введения. Моя подпись не стояла. Очень было неуютно, однако одержал маленькую победу над чиновничьим страхом.
Позже закрутилась еще более «крутая» история. Неугомонный Хрущев настаивал на том, чтобы казнить валютчиков Рокотова и Файбишенко. Но закон не позволял. Изменили закон. Придали ему обратную силу. Казнили. Мне пришлось пару раз выступать на каких-то ведомственных совещаниях, собиравшихся в порядке «одобрямса». Нудно выступал против. Потом где-то наткнулся на стихи:
Автора не знаю. Мне все же было легче: я не чувствовал себя одиночкой, да и о ненужности державы еще не додумался. Еще хотелось петь: «Нам нет преград…» Верить хотелось.
Примерно летом 1963 года начались разговоры о возможном переходе в аппарат ЦК. Искусителем выступал Ф.М. Бурлацкий, к тому времени – ответственный консультант отдела ЦК КПСС (так в открытой печати именовался отдел по связям с рабочими и коммунистическими партиями стран социализма, которым руководил Ю.В. Андропов). Расширение группы консультантов вызывалось обострением борьбы между компартиями Китая и Советского Союза, борьбы, которая более десяти лет сотрясала международное коммунистическое движение. В ходе этой борьбы, не говоря уже о теории и практике социалистической революции, затрагивались проблемы экономики и политики, истории и культуры, международных отношений. Андропов не любил пустословия и подбирал «спецов».
С китайскими сюжетами мне пришлось познакомиться еще в аспирантуре, когда китайские аспиранты и студенты (а их в МГУ были сотни) внезапно, в разгар занятий, стали возвращаться в Китай. Их отзывали, чтобы предотвратить заражение молодежи советским «ревизионизмом». От открытых споров с нами китайцы уклонялись. Но с самыми близкими друзьями удавалось уединиться и поговорить по душам. Они не понимали, что происходит, не верили в наш «ревизионизм», но не могли ослушаться своих боссов.
Работа в «Коммунисте» давала возможность по первоисточникам знакомиться с основными направлениями дискуссии, позволяла отделить пропагандистские одежды от существа дела. А существо дела сводилось к тому, что в Китае победил мелкобуржуазный, крестьянский революционаризм, с его нетерпением, склонностью к экстремизму, левачеству, культом насилия, с его нежеланием считаться с объективными обстоятельствами. Отсюда – «большой скачок», стремление «досрочно» построить коммунизм (десять лет страданий – десять тысяч лет счастья), отсюда – курс на обострение международной обстановки, на революционную войну (полчеловечества погибнет, но погибнет и капитализм). Отсюда – критика решений XX съезда КПСС, возвеличивание Сталина.
Летом 1963 года была предпринята попытка сесть за один стол и сравнить аргументы. Встреча делегаций КПСС и КПК открылась в Москве 5 июля и была прервана 20 июля. Ни до чего не договорились.
«Коммунист» вынужден был печатать адаптированные для широкого читателя выступления советских партийных идеологов, принимавших участие во встрече с китайцами. «Адаптаторы» постарались: скучнейшие тексты, зубы вязли в тягомотине «штатных» формулировок, осколки здравого смысла еле-еле пробивались сквозь толщу пропагандистского мусора.
Долгое время всякого рода индивидуальные, партизанские действия на советско-китайском идеологическом фронте были запрещены. Стреляли только залпом и только из орудий большого калибра. Когда эти ограничения были сняты, мне показалось интересным перевести на простой, всем понятный язык содержание полемики между Москвой и Пекином. В октябре 1963 года в «Новом мире» появилась моя статья «Истина против догмы». Читая статью сегодня, хорошо понимаешь, что в нашей, советской «истине» было много догматического. И тем не менее, читая статью именно сегодня, видишь, что на нашей стороне были поиск, попытки ослабить догматические путы, пробиться к действительной истине.
Выступление в «Новом мире» ускорило мою передислокацию. В конце ноября Бурлацкий привел меня к Андропову. Представительная фигура. Я робел. Принесли чай с сушками, сели за большой стол, начались интеллектуальные смотрины. Долго говорили. О чем – не помню уже. Кроме одного. Андропов спросил, какое впечатление произвели на меня «важные» редакционные статьи, напечатанные в нескольких номерах «Коммуниста». И тут меня понесло («нудные», «пустые», «схоластические» и т. д. и т. п.). Федя толкал меня под столом ногой. Андропов молчал и слушал. Удивленно-заинтересованно, как мне казалось. Потом выдал какую-то нейтральную реплику и закончил разговор.
В коридоре Федор расшумелся: ты что, сдурел, это же речи начальства… Повздыхали и пошли восвояси.
Томительная неопределенность, и наконец звонок Бурлацкого: Андропов дал добро.
Четыре года в «Коммунисте» обернулись для меня большими плюсами. Во-первых, новая жена, дочь и комната 15,36 кв. м. Во-вторых, новые друзья и знакомые, публикации в «Коммунисте» и других московских изданиях. В-третьих, знакомство с довольно близкого расстояния с аппаратами и механизмами, которые обеспечивали стабильное господство партийно-государственной верхушки. Был и минус. Я ушел от занятий собственно философией, тем более философией бесконечного. Возможно, это сберегло мое здоровье. Но, несомненно, заставило тратить слишком много ума и энергии на всякую жизненную мелочовку.
