Сотни калек сидели рядами,... «В польских лесах»

Сотни калек сидели рядами, спали вокруг ограды. Люди без ног, без рук, без глаз ссорились, ругались на чем свет стоит, показывали свои раны, грея их на солнце. А когда подъезжал рыцарь, калеки затихали, принимались громко произносить благословения, глядя на длинные бичи. Открытые раны, разлагающиеся члены тел, пустые места, на которых должны были быть члены тел, — все это устремлялось к прохожему с просьбой о милостыне. При этом они перечисляли имена святых.
Среди этих калек сидел Мордхе. Он обернул свои лохмотья в форме восьмисвечника — восемь лоскутов вокруг правой руки, восемь вокруг левой, не глядя на то, что из всех углов, из всех ворот на него устремляются кресты.
Эти острия приближались к нему все ближе. Со всех концов города — тонкие, еще тоньше, они сотрясали воздух своими колоколами. Мордхе непрерывно произносил молитвы для очищения от нечисти. Он соединял искры, и сияющие буквы выросли над восьмисвечником, зажглись, погасли, снова зажглись. Они отражались в тихом Тибре, как в бриллиантовом зеркале.
Буквы над светильниками восьмисвечников разгорались все ярче. Они тянулись к свету бесконечности, как дитя к матери. Они трепетали, как белые, раскаленные языки, изгибались, сближались — первый светильник с последним, каждый — со своей парой, начало — с концом, конец — с началом, как мужчина и женщина, как огонь и уголь. И тогда раздался плач. Это буква «гей» с первого восьмисвечника и буква «нун» со второго рвались друг к другу. Они рыдали в тоске и никак не могли сойтись, потому что мужи первого восьмисвечника соединялись с женами второго восьмисвечника, а силу они тянули из самого корня, из буквы «гей» и буквы «нун», и силы их сливались, становились единым целым, как мать с ребенком, который еще не родился.
Над раскаленными добела языками выстроились в ряд двадцать две расплывающиеся буквы. Они изгибались в огненном хороводе, синие, как сапфир. Мордхе разулся и — от великого страха — упал лицом в землю и несколько раз повторил: «Мысль, слово и деяние. Все это едино у Господа, благословенно Имя Его».
Из огненного хоровода-колеса вырвалось еще одно колесо, а из этого — еще одно, и так снова и снова. А когда их число достигло десяти, колеса начали дрожать, выплевывать куски синего пламени, и из густого дыма появился Бог, окруженный серафимами.

— Свят, свят, свят! Открывайте ворота, освободите дорогу! Всемогущий грядет! — Серафимы захлопали крыльями в огненном свете над короной Всевышнего. И чем громче они хлопали, тем больше звезд отрывалось и оставалось висеть между голубых колес. Все больше и глубже становилась завеса. Усиливалась тоска серафимов по сиянию, не имеющему ни начала, ни конца, по сиянию, начало и конец которого являет ничто.

— Свят, свят, свят…

— Кто ты? — послышалось и не послышалось с востока, запада, севера и юга. — Это человек короновал себя как Бога, вырядился в громы и молнии, притворился «Господом жалостливым и милосердным», мстителем до четвертого поколения. Ты убедил себя, что в твою честь следует день и ночь петь хвалебные гимны. Кто ты такой? Даже при твоих окровавленных руках и ногах, ибо ты хотел искупить грехи людей своей кровью, кто ты такой? Твоя жизнь, твоя смерть, твое милосердие, желавшее воцариться на обломках деревянных и каменных идолов и все еще скитающееся по свету, так же бессильны, как и идолы. Так кто же ты? Даже самое прекрасное из твоих деяний, то, что Бог приблизил к себе женщину-блудницу, очень человечно, и не более. Так чего же ты хочешь? Корчись, вылезай из собственной шкуры, ты, которого человек, смертный, короновал как Бога, которому он велел сделать из Рима — Иерусалим, даже он знает, что твой час пробил, твое время истекает, истекает…