Новинки Алексея Андреевича Конакова

2081 год. После катастрофы страна была изолирована от внешнего мира. Русскую литературу, объявленную источником всех бед, заменили шахматами, а вместо романов Толстого, Достоевского и Тургенева в школах и университетах штудируют партии Карпова, Спасского и Ботвинника. Кирилл изучает историю шахмат в аспирантуре, влюбляется, ревнует и живет жизнью вполне обыкновенного молодого человека – до тех пор, пока череда внезапных открытий не ставит под угрозу все его представления о мире. «Табия тридцать два» Алексея Конакова – это и фантасмагорический роман-головоломка о роковых узорах судьбы, и остроумный языковой эксперимент по отмене имперского мышления, и захватывающая антиутопия о попытках раз и навсегда решить вопрос, как нам обустроить Россию.

2081 год. После катастрофы страна была изолирована от внешнего мира. Русскую литературу, объявленную источником всех бед, заменили шахматами, а вместо романов Толстого, Достоевского и Тургенева в школах и университетах штудируют партии Карпова, Спасского и Ботвинника. Кирилл изучает историю шахмат в аспирантуре, влюбляется, ревнует и живёт жизнью вполне обыкновенного молодого человека — до тех пор, пока череда внезапных открытий не ставит под угрозу все его представления о мире. «Табия тридцать два» Алексея Конакова — это и фантасмагорический роман-головоломка о роковых узорах судьбы, и остроумный языковой эксперимент по отмене имперского…

В полуабстрактной прозе Алексея Конакова фенологические наблюдения, метеорологические прогнозы, вопросы домоводства и заботы семейной жизни организуются вокруг одной — отчетливо параноидальной — идеи.

Главный герой не просто чувствует фундаментальную неправильность, «искаженность» окружающего мира, но и твердо знает, кто именно в этой «искаженности» виноват. Апломб безумного «понимания» и тоска от неспособности что-либо изменить соединяются и находят выход в речи — тоже искаженной, сбивчивой, карикатурной и одновременно нежной.

Книга Алексея Конакова о Евгении Харитонове – скрупулезная реконструкция биографии одного из самых радикальных новаторов русской прозы второй половины XX века, разбор его текстов и авторских стратегий, сделанный на стыке социологии и психоанализа, и, не в последнюю очередь, очерк устройства позднесоветской культурной жизни, разворачивающейся на границе между официальными и подпольными формами существования театра и литературы.
Книга содержит нецензурную брань
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Данная работа представляет собой попытку реконструировать и описать один довольно специфический дискурс о «советском невероятном».

Дискурс этот хорошо знаком любому, кто специально интересовался советским прошлым или просто жил в то время и помнит постоянные разговоры об экстрасенсах, йогах, внеземных цивилизациях, снежном человеке, Тунгусском метеорите и т. д. Граждане СССР активно обсуждали подобные темы, и такой интерес, с одной стороны, кажется курьезным и маргинальным, а с другой — явно указывает на что-то важное — и в социальном устройстве, и в политической ситуации, и в идеологическом климате эпохи. В качестве особого, внятно очерченного феномена «советское невероятное» начало складываться почти сразу после Великой Отечественной войны, широко распространилось во время хрущевской оттепели, стало более изощренным и разнообразным в период брежневского застоя и достигло пика популярности вместе с горбачевской перестройкой — таким образом, оно присутствовало в жизни советского общества на протяжении всего исторического периода позднего социализма.

Герои книги Алексея Конакова, будь то сами представители неофициальной литературы или их художественные приемы, описанные автором — вынуждены преодолевать кризис пространства. Поэты и тропы погружены в беспросветную советскую действительность, зажаты в тиски «авторитетных» клише, но, что отнюдь не парадоксально, нуждаются в такой жесткой пространственной экономии. Они находятся и вне широких просторов родной страны, и одновременно отчаянно стремятся закрепиться на имеющейся территории. Историческая же ситуация (эпоха застоя) и авторитетный властный дискурс (партийная идеология и официальная культура) оказываются необходимым фактором производства «второй» и, следовательно, «вненаходимой» советской литературы.