Цитаты из книг — Виктор Ерофеев — стр. 9

Пьеса «Осадное положение», поставленная на сцене, потерпела фиаско. [...] По словам самого автора, его первые пьесы «Калигула» (1938) и «Недоразумение» (1943) необходимы прежде всего для того, чтобы с по­мощью театральной техники «уточнить» мысль «По­стороннего» и «Мифа о Сизифе». Герои пьес Камю, как правило, подчинены…

... Когда Рамберу наконец предоставляется возможность бежать из города, он не пользуется ею и остается в Оране, обнару­живая, что он «тоже здешний» и что «эта история касает­ся равно нас всех». А единственный до тех пор смысл жизни отступает на второй план, потому что «стыдно быть счастливым в одиночку».

... «великим открытием «Чумы»,— как писал ведущий французский исследователь творчества Камю Р. Кийо,— является открытие существования человеческой природы».

... В плане «антивоспитания» «По­ сторонний» похож на романы маркиза де Сада, но если последними движет всеразрушительная страсть, то в ро­мане Камю на первое место выставлен абсурд. Мерсо возникает как самораскрытие духа абсурда, и ценности любой неабсурдной культуры ему чужды. Пе­ред читателем миф о новом Адаме,…

Экзистенциализм Камю основан на отчаянии, которое вызвано не мыслью о мерзости жизни и человека (как у Сартра), а мыслью о величии личности, неспособной найти связь с равнодушным (но прекрасным!) миром.

... Сартр, безусловно, куда глубже как философ, куда изощреннее и одареннее, чем мыслитель Камю, который фундаментальные познания замещает порой живостью натуры и чувства. «Мы с Сартром всегда удивлялись, что наши име­ на объединяют,— писал Камю в 1945 году.— Мы даже думали однажды напечатать маленькое объявление, где…

... Жизнь молодого Камю подвергается постоянной угрозе: с 1930 года он болен туберкулезом. Болезнь становится фактором, в значительной мере форми­рующим экзистенциальное мироощущение Камю, одним из доказательств неизбывной трагедии человеческого удела. Камю много размышляет о смерти, в дневнике при­знается в том, что…

Певец абсурда по необходимости, по невозможности найти иную связь между миром и человеком, Камю не был неподвижным, незыблемым изваянием. Его философско- эстетическое развитие, мировоззренческая траектория, от­ части напоминающая траекторию богоборческих героев До­стоевского, отличаются тем, что Камю умел признавать и…

Казалось бы, процесс человеческой деградации у Го­голя, изображающего чудовищность пошлости и ничто­жества, зашел гораздо дальше и привел к более ради­кальным выводам, чем у Флобера. У него люди уже пере­стали быть людьми, стали куклами, но персонажи Гоголя никогда и не задумывались как живые люди. Нужно по­стоянно…

Мы говорим о близости этих двух героев, но доста­точно представить их вместе, рядом, чтобы понять, что они разномерны, что их существование протекает в различных плоскостях художественного бытия. Если искать формулу их различия, то она такова: гоголевские герои «Мертвых душ», включая Чичикова, представляют собою…

... сам Гоголь более строго относится к своему герою, чем читатель. Рассуждая о том, какую реакцию вызовет его персонаж («Вы посмеетесь даже от души над Чичико­вым...»), Гоголь непосредственно обращается к читателям: «А кто из вас, полный христианского смиренья... углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А…

... Чем отличаются эти «живые трупы»? Важным момен­том в их действиях является повторяемость, механистич­ность — залог комизма. Они превращаются в автоматы. [...] их действия предсказуемы: Собакевич непременно должен отдавить кому-то ногу; Ноздрев на­пьется, подерется, кого-то предаст, в конце концов этот «исторический…

... мертвая зыбь. Ничто не шелохнется в душе этих персонажей. Приглядываясь к ним, мы проникаемся мыслью, что это поистине «мертвые души». Омертвление души мы по-разному наблюдаем на примере Плюшкина и, с другой стороны, Леона. Молодость в обоих случаях как бы подразумевает какую-нибудь жизнь; затем происходит угасание,…

... Флобер ставил своей задачей «передать пошлость точно и в то же время просто»*. Гоголю, со своей стороны, «хотелось по­пробовать, что скажет вообще русский человек, если его по­потчуешь его же собственной пошлостью». * Ф л о б е р Г. Избр. соч. М., 1947, с. 582.

... все великие книги похожи, как бы они друг от друга ни отличались. Каждая из них — художественное открытие. Вот почему любую можно сравнить с любой.

... С «Орля» невольно хочется сравнить «Черного мона­ха» [...] В «Черном монахе» призрак — следствие; в «Орля» — причина. И в то же вре­мя в обоих рассказах есть общее: тоска по недостижимому счастью. Это чувство роднит не только два рассказа. Оно сбли­жает и другие произведения Чехова и Мопассана, сбли­жает их…

... Поздний Мопассан жадно интересуется и метафизи­ческими вопросами, которые особенно ярко поставлены в замечательном рассказе «Орля» (1886). [...] Это новый Мопассан, полностью раскрыться которому помешало безумие писателя.

... Мопассан гораздо более решительно, чем Чехов, прибегал к прямой иронии, которая является привилегией «субъективного» повество­вателя.

... По сути дела, каждый герой Чехова находится на том или ином расстоянии от своей подлинности, и каждый раз оценка происходит в результате определения этого расстояния.

«Изображенная мысль в чехов­ской прозе всегда оправлена в вещную оболочку», — отме­чает А. Чудаков*. Ч у д а к о в А. П. Поэтика Чехова. М., «Наука», 1971, с. 160.