О памяти места

После того, что зимой 40-го года Люфтваффе сделали с Лондоном (57 ночных бомбардировок подряд, сорок тысяч погибших горожан), в феврале 45-го английская авиация вдребезги разнесла Дрезден.
Это громкая история, о ней есть большая и довольно повинная статья в Википедии, в которой источники до сих пор не могут договориться, сколько там погибло мирных немцев - 20 тысяч или 200, но от Дрездена в самом деле остались одни обугленные камни, потому что к концу войны придумали напалмовую бомбу, и она оказалась идеальна именно для разрушения городов. Войны вообще страшно подогревают прогресс, всякая большая война - огромный скачок: промышленность, технологии, хирургия. И вот, напалмовая бомба. Задача была такая: чтоб она пробила крышу и только после, внутри разлетелась метров на тридцать и создала огромную зону огня, который нельзя потушить. Снесла всё и убила всех.

Но за полгода до того, как сравнять с землей Дрезден, королевские военно-воздушные силы Великобритании разбомбили Кёнигсберг, маленький город в Восточной Пруссии, основанный в 13-м веке чешским королем Отакаром Пржемыслом. Пятьсот лет спустя Адольф Гитлер зачем-то назначил его крепостью, которую взять невозможно, и этим обрек его на смерть; его потому и уничтожили - показательно, первым делом. Ну, и где-то же надо было проверить напалмовую бомбу. Сам по себе город был ни в чем, конечно, не виноват, как и Брест, например, Ковентри или Сталинград. Или Дрезден. Тут сработала жуткая слепая историческая логика - просто в ответ на все, что немцы натворили в первой половине Второй мировой, кому-то нужно было пострадать, понести наказание. И тихий провинциальный Кёнигсберг первым попал под раздачу, послужил страшным назидательным примером просто потому, что оказался первой точкой на границе между западным миром и восточным.

За несколько дней английских бомбардировок в августе 44-го от кукольного Кёнигсберга не осталось почти ничего. В том месте, где у старых европейских городов сердце (ратуша с часами, скользкие булыжники, центральная площадь с рождественской елкой, ярмаркой и палатками с глинтвейном) оказалась копченая дыра. От Кафедрального собора остался фундамент и дырявый фасад, погибли десятки нарядных лютеранских кирх, и дома, и улицы, и площади, и оба университета, старый и новый, а Королевский замок 13-го века превратился в обугленную руину.
А потом советская армия еще раз ударила по городу в апреле 45-го, и был штурм, и Кёнигсберг стал советским. А переживших все это горожан посадили в поезда и выслали в Германию.

Начиная с 45-го Кёнигсберг - советский город, доставшийся измученным победителям, которые изменили не только название. Этого было недостаточно - отнять у города имя и выслать жителей, которые помнили его прежним и этой памятью помогли бы ему держать форму. Чтобы подчинить место и зажить в нем без призраков, его пришлось вывернуть наизнанку, и поэтому все прусские топонимы тоже исчезли - река Прегель превратилась в Преголю, Кранц в Зеленоградск, а Раушен - в Светлогорск. После Бреста, Ленинграда, Бабьего Яра и почти взятой Москвы тем, кто дожил до победы, точно так же, как и англичанам, нужна была жертва - ветхозаветная, нецивилизованная и дикая. Не затем, чтобы вылечить боль и ярость (потому что их нельзя вылечить), а просто чтобы ответить на зло - злом и отнять око за око, это самый короткий путь.

Центр нового советского города, названного в честь недавно почившего всесоюзного старосты, был уже пуст и готов к застройке, об этом за год до победы позаботились англичане, но оставался еще Королевский замок - разрушенный, сломанный, огромный. Полутораметровые замковые стены устояли даже под английскими напалмовыми бомбами, и новым жителям пришлось постараться, чтобы снести его до основания. Я слышала, что немцы готовы были реставрировать его за свой счет, но послевоенные годы не годились для компромиссов, и руины Замка взорвали, и даже срыли гору, на которой он стоял - с великим трудом, потратив на это много сил.

А на его месте решили поставить Дом Советов, белоснежный бетонный куб в тридцать этажей с золотым советским гербом на фасаде, слишком амбициозный для крошечной области. Не дом, а гигантский аргумент, памятник и символ одновременно.
Строить его начали в 70-м, но закончить так и не смогли. Времени к тому моменту прошло уже слишком много, и воля иссякла, а в отсутствие воли сопротивление места сразу становится непреодолимым. Никакой Дом Советов этому месту был не нужен, и потому в 94-м, когда я увидела его в первый раз, Дом уже десять лет стоял брошенный, превратился в огромную черную коробку без стекол посреди бескрайнего пустыря. Что-то потом пытались сделать с ним в двухтысячных, подсобрали инвесторов, выкрасили в белый и вставили новые окна, но пару лет назад я была там снова, и стекол опять нет, а краска облупилась. Место проклято, сказали мне, такая теперь легенда.
А я думаю, оно просто хочет обратно свой Замок. В конце концов, он там стоял семьсот лет и пророс.

Как хотите, а память места - серьезная сила, от которой просто так не отмахнешься. Со временем она слабеет, конечно, но до конца так никогда и не исчезает, и сквозь каждый Стамбул всегда немножко проступает Константинополь. В этом смысле город, сменивший владельца, похож на дом, в котором жили три поколения одной семьи, а теперь въехали новые жильцы. Можно сломать перегородки и все перекрасить, сжечь старую мебель и пристроить флигель, но с чердака все равно будут сыпаться сломанные игрушки и чьи-то желтые фотографии, из-под краски на дверных косяках проступят чужие надписи, и в бывшей кладовке непременно однажды запахнет яблоками и копченым мясом, даже если она теперь спальня или библиотека.
И тут можно упереться и разобрать, например, кровлю. Сбить лепнину с потолка, все заклеить обоями, а то и вовсе взять и снести все до фундамента, и поставить поверх свое, новое. Но это очень затратный способ, и все равно придется ждать лет триста. Гораздо проще договориться, расслышать место и перестать с ним спорить. Сделать на месте кладовки - кладовку, и вместо того, чтоб год за годом выпалывать розы, проросшие посреди капустной грядки, согласиться и убрать свою капусту. И кровать поставить у той же стены, где она сто лет до этого стояла. А то и, к слову, старую починить, покрыть лаком, беречь ее и гордиться, показывать гостям.

Мы шли ноябрьской ночью от пляжа в Зеленоградске (ели там цеппелины с видом на зимнюю Балтику) и увидели кирху. Такую строгую кирпичную лютеранскую штучку. И прошли бы мимо, в Калининграде много уцелело кирх, в одной - кукольный театр, в другой - метеостанция, в третьей - дворец культуры моряков, а в какой-то и вовсе в 90-х устроили ночной клуб, и ни в одну не хотелось зайти, хотя я так себе христианин и местами даже иудей. А тут вдруг зазвонил колокол, и мы свернули. Выяснилось, что в прусской церкви святого Адальберта теперь православный храм Преображения Господня, и это лучший вдруг оказался компромисс из возможных, потому что еще двадцать лет назад там был городской спортзал. Скупые протестантские белые стены и низкий потолочек совместились с роскошным русским иконостасом легко, без усилий, потому что место помнит, зачем оно. И мечетью бы стать согласилось, и синагогой, лишь бы не спортзал.

Вообще, городов таких немало - Александрия, например, Стамбул или Львов, продолжите список; но там все притупилось давно и травой поросло. А тут свежий живой разлом, прямо пальцем можно потрогать.
Маленький прусский-русский город, до которого всем одинаково неудобно лететь и ехать, и лет прошло достаточно только для того, чтобы признать, что никто не виноват. Никто не виноват, и всем больно - идеальный пример из новейшей истории, обнимемся.

Кстати, вдоль набережной сейчас поставили фахверк, целый квартал. Гнутые крыши, молочные фасады и шоколадные балки. Ну новодел, да. Но спорим, каких-нибудь лет двести - и неважно уже будет.