Иван Кокорев — о писателе

1834 года купеческим сыном. В этом году, семи лет, Кокорев поступил в Адриановское приходское училище, а потом в 3-е уездное училище. Воспоминанием этого времени остались после него два похвальных листа за успехи и поведение. По выходе из училища родные хотели сделать его иконописцем, по художеству брата, но он, как выразилась его мать, «и руками и ногами что вы, говорит, тянете меня в живописцы! Еще бы вы сделали меня кузнецом. В кузнецы не хочу и в живописцы не хочу». После этого упорного отказа, при содействии одного полюбившего его уездного учителя — Смирнова и директора И. А. Старинкевича, его отдали во второй класс 2-й Московской гимназии, уже после экзаменов, на которые он почему-то не успел явиться. Памятью об этом времени осталась подаренная ему в третьем классе за успехи и благонравие книга, от которой уцелел один первый белый листок с подписью директора.

Учителя и товарищи все его любили. Кокорев и сам любил светлые воспоминания этого времени. Он не раз с удовольствием вспоминал, как после классов провожала его толпа товарищей, любивших его и заимствовавших от него познания, как, по чьей-то рекомендации, он переписывал стихотворения графини Е. П. Ростопчиной и как ему приятно было, когда она хвалила его за знание правописания. Около этого же времени, в последнем (пятом) классе, он подружился с одним товарищем, дружба с которым сохранялась долго и после.

Из гимназии он вышел из пятого класса по несостоятельности внести в гимназию определенную сумму в 1841 году.

По смерти брата Ипполита Кокорев вместе с отцом и братьями причислен был к московскому мещанскому обществу.

По выходе из гимназии, лет 15—16, не имея средств к жизни и, подобно многим молодым людям, увлекшись сценой, он хотел поступить в актеры и с просьбой об этом был у M. H. Загоскина, тогдашнего директора театра. Старый литератор обласкал его, разговорился с ним. Кокорев, с целью показать себя, начал высказывать свои сведения по литературе и стремление быть литератором. Загоскин ухватился за это, нарочно распространился с ним о литературе, чтоб лучше узнать своего собеседника, и, угадав в нем талант, дал ему совет посвятить себя литературе. Тогда Кокорев весь отдался чтению, которое любил еще в гимназии, читал без разбора все, что попадет под руку, и запасся, конечно, поверхностными, но весьма разнообразными сведениями, нужными для журнальной деятельности.

До начала своего литературного поприща, в 1847 году, он помещал мелочи в «Живописном обозрении», поправлял для него язык некоторых статей, держал корректуру. В 1845 году он занимался приведением в порядок разных исторических документов у А. Д. Черткова за хорошую плату и жил у него хорошо, посещал театры, концерты, жизнь вел трезвую…

В том же году Кокорев участвовал в планах разных изданий с А. А. Стойковичем, как то: они предпринимали составить обширное и полнейшее сочинение о Кавказе по всем известным источникам, русским и иностранным, ссылаясь на отсутствие и потребность в подобной книге, что было в то время действительной правдой. План для этого составлен был дельный. В книге своей они хотели представить древнейшую историю и отношения Кавказа к России, описание природы Кавказа, его статистику, современные подвиги русских, совершенные и совершаемые там, биографии вождей, огромное значение для России Закавказья, с заграничными политипажами, портретами, с надеждой перевода за границей иа иностранные языки. За пособием для осуществления этого плана касательно источников и поддержки они намерены были обратиться с просьбою к кавказскому наместнику, и уже приготовлены были рисунки и перечислены все источники, русские и иностранные, которыми можно было пользоваться.

В 1845 же году Кокорев принимал участие в плане начавшегося было великолепного иллюстрированного издания А. Семена и А. Стойковича «Нравы, обычаи и памятники всех народов земного шара», которого вышел, кажется, только один том, и приготовил для второго тома огромную статью «Япония». Неизвестна судьба ее: даже отрывков из нее не нашлось в его бумагах.

В это именно время началась та страшная тоска и запущенность, которые впоследствии так развились в нем. А. А. Стойкович нашел было ему место корректора в Петербурге при «Современнике», и Кокорев намерен был отправиться в Петербург, сильно рассчитывал на это место и был занят планами отправления, но надежды обманули его почему-то.

В 1847 году напечатана в «Москвитянине» его первая большая повесть «Сибирка», мещанские очерки. С сих пор до самой смерти он был постоянным сотрудником «Москвитянина», при котором сначала был корректором, писал много рецензий, разных мелочей для «Смеси». Многие сцены «Сибирки» автор имел случай взять из действительности. В сибирке у него был М. П. Погодин и его друг, который рассказывал, что он никогда не видал Кокорева так довольным, как в это время, когда по мановению его, как старшины, громко раздавались стоголосым хором военные и всякие другие песни. Кокорев был в восторге от этого и раз даже решался поступить в военную службу. Поступил брат его.

Неизвестно, какие были и чем кончились любовные приключения Кокорева. В дневнике своем он упоминает об этой любви, как о важном влиянии на его нравственную сторону. Наивные, до смешного ревнивые письма этой девушки (она была горничная у бывшего директора училища живописи и ваяния Добровольского) доказывают ее неразвитую, но беззаветно преданную, положительную и своеобразную натуру. Среди хаоса бумаг одни эти письма и письма друга найдены в порядке, особо хранимые, значит, покойник всего более дорожил ими.

Между 1845—1847 гг. он намерен был, кажется, жениться на любимой им девушке, жизнь вел правильную, распределив время для занятий; даже начал приобретать привычки семейного человека, так у него приучен был черный кот всегда сидеть на столе во время его занятий. После 1847 года Кокорев не бывал уже ни в театрах, ни в концертах и начал очень опускаться.

Когда Иван Тимофеевич был сотрудником «Москвитянина», его по делам журнала отыскивали иногда и типография и контора. [За «Саввушкой», например, в продолжение почти целого года было, может быть, до ста понуждений и записок от М. П. Погодина. Крайняя нужда заставляла его приниматься за окончание начатых статей или писать свои мелочи] (Вставлено М. П. Погодиным — Б. С.).

Конечно, причиной этому надо полагать и щекотливость самолюбия. Но что же делать, если, как он сам говорит где-то, — «несчастие, потрясение, борьба, всякий толчок одну душу освежает и укрепляет, и толкает вперед, а другую вконец губит». В последнее время несчастная привычка или страсть доводила его до крайностей.

Лицо его и наружность с первого взгляда выражали кротость. Он был робок и застенчив, пока не начнет говорить, но когда вступал в разговор, то говорил кратко, умно и основательно. Праздных слов никогда, ни в каком состоянии не слыхали от него, насмешки над кем-нибудь и осуждения, даже за глаза, тоже; разве когда уже был вполне уверен в намеренном зле. Всегда обвинял самого себя. Иногда только острил самым невинным образом, называя полового «барином», «господином честным» или заботящегося о шике своих речей приятеля — собеседника — «маркизом», «денди», «ваше сиятельство».

Занимаясь корректурой по «Москвитянину», часто отправлялся вместе с наборщиками в какой-нибудь трактир к Петровским воротам пить чай. Тут он дружелюбно беседовал с наборщиками, с половыми, особенно с одним любимым им ярославцем, страстным любителем газет, и был вполне в своей тарелке — тихо весел и развязен, пробегал газеты московские, петербургские, «Полицейские ведомости», «Пчелу», одни держа в руке, другие под мышкой, третьи притиснув к столу локтем. Как сотрудник журнала и составитель внутренних известий, он всегда следил за всеми журналами и газетами, и привычка эта обратилась у него даже в страсть. Просматривал в газетах даже публикации, которые послужили ему содержанием одного очерка и о которых он часто писал для «Смеси», вооружаясь против афер, пуфов, французского духа и французской порчи, Замечал черты великодушия, правдивости, честности, самоотверженности в характере русского человека и с жаром писал о них.

Следя за журналами и даже сам мечтая со временем управлять редакцией какого-нибудь журнала, он знал отношения друг к другу многих журналистов и литераторов, разные редакционные анекдоты, подмечал журнальные осенние обещания, которые повторялись одними и теми же словами и не исполнялись. Был очень начитан и имел любовь к библиографии. Не написал во всю жизнь ни одного стиха. Стоял за чистоту русского языка и терпеть не мог употребления в нем иностранных слов, особенно «рефлексия» и «индивидуум». Имел русское сердце, русский склад ума и любовь к труду, но не мог управиться с этими силами. Предпринимал от бедности даже книжные спекуляции и ни одной не осуществил. После всякого уклонения от правильной жизни он вновь собирался с силами, писал статьи в газеты, составлял известия и фельетоны.

Всегда носил с собою книжку, в которой записывал услышанные слова и выражения, характеризующие какое-либо лицо или сословие; вписывал заметки на память — что делать, куда сходить. Раскладывал и рассчитывал предварительно суммы, которые следовало получить, на что употребить, например купить атласу на жилет, сукна на сюртук, и редко выполнял эти раскладки. Нередко не исполнял обещаний, но всегда сильно беспокоился об исполнении данного слова и стремился быть вполне правдивым и добросовестным.

Бедное положение его часто доходило до того, что они с отцом свертывали несколько газет и относили в мелочную лавочку продать за гривенник на обертку. Часто и теперь, идя по московской улице, как будто все ожидаешь встретить его, в старой чуйке внакидку, сделанной из шинели, у которой отпорот капюшон, — идущего и жмущегося к стене, всем дающего дорогу и приветствующего, как будто смешавшись: «А, здравствуйте, как вас бог милует?» Это его всегдашнее выражение. Квартира его в последние семь лет была на Самотеке, в Волконском переулке, в доме Гольденштейна. Стоило только взглянуть на эту квартиру, чтоб иметь полное понятие о последнем времени его жизни.

По смерти его найдено несколько планов и множество одних только названий задуманных рассказов и повестей.

Умер в госпитале, от жестокой нервной горячки 14 июня 1853 года, на 28-м году от рождения.