Фрагментация

Посвящается всем, кто может преодолевать небытие…

Особенно тем, кто способен уберегать детей от страданий.

Будьте блаженны, милостивые духом, что повстречались на моем пути.

Все события и герои, описанные в этом произведении, имели место в той или иной форме.

Часть первая. Бремя сущностей

Центральным вопросом все еще остается первичность в отношениях бытия и небытия. Но и это становится малозначительным, когда мы задумываемся о преодолении. Преодолеть помогает любовь. Она простирается далеко за границами этих явлений и наполняет смыслом все вокруг себя.

Эдгар

В детских сиротских учреждениях содержится много детей с различными отклонениями психического и интеллектуального развития, любого возраста и степени тяжести. Иногда хватает просто диагноза, чтобы родители сразу отказались от такого ребенка. Если, конечно, они не узнали об этом во время беременности матери и не решили сделать аборт. Но некоторые предпочитают бороться за свободу и счастье своего ребенка и жить…

Сегодня к нам приехали гости. Много красиво одетых девушек с слишком приветливыми лицами и неестественными улыбками. Я вот никак не могу понять, с каких пор наш лес стал их интересовать. Я живу не совсем в лесу. Просто наш общий дом находится далеко от нормальных людей. А мы все – очень особенные люди. Мы похожи на картинки в книге писателя с красивой фамилией Фуко. Мне разрешили посмотреть эту книгу в кабинете у нашего психиатра. Она называлась «История безумия в классическую эпоху». Знаете, книги в кабинете психиатра намного интересней, чем в нашей библиотеке. В библиотеке скоплена разная макулатура. Там есть старые приключенческие романы и желтые шуршащие газеты, сказки с выцветшими картинками и тяжелые пыльные энциклопедии с мелким шрифтом, который невозможно разобрать. Но это мало, кого волнует. Почти никто из нас читать не умеет.

Не у всех детей была такая мама, как у меня. С самого детства она возила меня к разным умным людям, которые заставляли по сто раз произносить одни и те же буквы и писать одни и те же черточки. Из этих знаков в итоге складывались буквы. В отличие от букв, написанных нормальными людьми, мои буквы часто напоминали паутинки. Слова я вообще не мог учить по буквам. Я заучивал слова по картинкам предметов и зверей. А потом появились карточки системы PECS, в них картинками обозначались сложные действия, типа того, что ты должен был в троллейбусе уступать место старушке. Господи, да я даже никогда в жизни не видел троллейбуса. Потом, немного позже, я смог подружиться с буквами. Они даже стали слушаться меня. Но я до сих пор многое не понимаю. Например, я не могу понять, почему большие животные имеют такие короткие названия (кит, слон), а маленькие, вроде насекомых, длиннющие (сколопендра или ланиоторес). Человеческий язык очень противоречив.

Мама всегда очень мной гордилась. Она часто повторяла, что из меня вырастет такой же порядочный человек, как Пабло Пинеда. Я узнал потом, что Пабло очень похож на меня в плане отклонений, и решил, что стану таким же успешным, как и он, чтобы обрадовать маму. Но потом мама пропала. На очень долго. Навсегда. Я не знаю, насколько это долго. Мне сказали, что она умерла. Но я не поверил. Когда мама пропала, в наш старый дом заявилась уйма незнакомых людей с напряженными лицами. Они сказали, что моя мама очень меня подвела, а потом они отвезли меня в «лесной дом». Я до сих пор им не верю и очень сильно жду маму. Я так переживал по этому поводу, что врачи и сиделки стали наперебой меня успокаивать. Все они хотели, чтобы я не нервничал, потому что к моему изначальному диагнозу прибавилась куча еще каких-то жутких показаний. Я вообще это несильно чувствую. Только заметил, что иногда не могу нормально держать ложку или карандаш. Ладони иногда заворачиваются сами в себя. Вот ты вроде хочешь распрямить кисть, чтобы взять что-нибудь, а она все равно остается скрученная, словно ракушка. А пальцы шевелятся, как крабовые усы. Неплохо, что ими можно хоть что-нибудь хватать. Рисовать я уже, конечно, не могу. Но зато даже в таком состоянии я могу переворачивать страницы и читать. Правда, чтением это не назовешь. Доктора ужасаются, когда я начинаю читать. Слава богу, периоды «крабовых усов» недолговечны. Когда мне становится лучше, я даже могу записывать то, что читаю. Но очень редко.

Наш дом большой и красивый. В нем много комнат, правда, небольших по размеру. И каждая из них заполнена нами. Мы все очень разные. Я, например, считаю себя самым нормальным человеком в лесу. Ведь у нас полно реальных психов. Они не то что читать – говорить не умеют. Я ума не приложу, откуда у нас в стране столько ненормальных. Не знаю, всегда ли так было. Но сейчас к нам каждую неделю поступают новенькие. Врачи говорят, что на проживание в нашем прекрасном доме выстроилась целая очередь. Семь тысяч сто пятнадцать человек. Ужас просто! Тех же, кому стало лучше, в последнее время стали переселять в большую жизнь. Меня тоже отобрали. Сказали, что мы нужны обществу, должны работать и обзавестись кучей друзей. А еще мы должны получать какие-то социальные услуги по месту жительства, вроде социальной реабилитации, будь то массаж или рейттерапия. Последнее – это когда катаешься на старой спокойной лошади по несколько километров в день, а все, и даже лошадь, считают, что это помогает. С ума можно сойти! Я уверен, что лошадь уж точно плевать хотела на все эти методики, и для нее это сущее издевательство.

Я помню, как один раз мама оставила меня в кафе напротив нашего старого дома. Она купила мне всякой всячины и убежала по делам. Спустя какое-то время ко мне подошла компания нормальных ребятишек. Они жили по соседству, и я часто мог наблюдать их замысловатые игры из окна. Мне очень хотелось с ними подружиться, и я им улыбнулся. Они засмеялись. Потом один мальчик вылил молочный коктейль мне на голову, а второй мальчик раздал остальным ребятам картошку фри, которой они стали кидаться в меня. Картошка легко прилипала к моей голове, и очень скоро я стал напоминать смешное животное со множеством игл. Один раз я прочитал в книге про этого зверя. Его звали «пфе…ежи…ой». Я не читаю слова так, как читают их обычные люди. Слова разбиваются в моей голове на буквы, разлетаются в разные стороны и переворачиваются вверх тормашками. А потом они начинают жить своей жизнью и решать сами, соединяться ли с другими словами или нет. Диковинный маленький зверек с иглами разделяется на звук, который он так любит издавать, «пфе». Это я понимаю по устройству этого зверька, а вот звук «ой» – это, собственно говоря, иголки. Потому что человек, когда уколется, всегда говорит «ой». А вот то, что находится между двумя этими звуками, это и есть сам зверек. Он сам не так важен, как звуки, которые возникают из-за него.

Сейчас вы подумали, что я совсем сумасшедший. Я лучше закончу про слова и продолжу про ребят. В общем, игра мне очень понравилась. Ребята так смеялись, что я тоже стал хохотать. В тот момент я был счастлив, абсолютно переполнен щекотливыми искорками радости. Ведь я наконец-то играл с ними. А потом в кафе ворвалась мама и всех разогнала. Она была в такой ярости, что я сам испугался. Она на всех кричала, даже на хозяина кафе. Я тогда понял, что не все игры, которые могут со мной затеять ребята, будут хорошими. Потому что хорошая игра маму так бы не расстроила. Потом мама долго ругала меня и выглядела очень смешной. Человек всегда смешно выглядит, когда старается быть сердитым с теми, кого любит. Еще мама тогда была поразительно красива. Я запомнил этот момент на всю жизнь. От негодования ее выступающие скулы заострились, от чего темно-карие глаза казались еще больше и выразительнее. Копна шикарных волос каштанового цвета, очень длинных и всегда немного вьющихся, болталась из стороны в сторону. Она раскинула свои красивые руки с тонкими запястьями и всегда налакированными ногтями и пыталась мне что-то объяснить. Но я не слушал ее. Я просто любовался.

Таких вот дурацких историй со мной было много. И после каждой из них мама на меня сильно сердилась. После того как я залез под люк в нашем дворе и просидел в темном канализационном туннеле целую ночь, она даже вызвала доктора. Я знаю, она сгоряча так поступила и очень жалела потом. Но истории со мной на этом случае не закончились. Мне становилось все хуже, хоть я и не чувствовал ничего странного . А позже я стал замечать, что после таких историй маме тоже становилось очень плохо. Она часами сидела у окна, смотрела на наш мрачный дворик с полуразрушенным сараем и вытоптанной полянкой около водяного насоса и часами не разговаривала со мной. А потом она ушла куда-то и не вернулась. Я совсем не помню тот день, когда она ушла. Густой непроницаемый туман обволакивает все события того дня, словно стараясь уберечь меня от переживаний. Когда-нибудь я узнаю, что же происходило тогда, в тот жаркий летний день, наполненный моим криком.

Улыбчивые девушки, которые сегодня к нам приехали, отбирали больных для отправки в жизнь к нормальным ребятам. Еще издалека я увидел девушку, которая беседовала со мной в прошлый раз, и обрадовался. Она была очень красивая, намного выше меня. У нее были огромные голубые глаза, которые, как мне казалось, светились добротой. Как и в прошлый раз, девушка принесла мне новые книги. Мне всегда были нужны новые книги. Из их текстов я мог складывать новые слова в истории. В этот раз девушка помимо книг принесла большую стопку анкет. Они выпирали у нее из сумки, и мне сразу стало понятно, что это анкеты. Единственным, чем с нами занимались улыбчивые девушки, были бесконечные опросы. Начиная с того, могу ли я завязать себе шнурки или приготовить суп, и так далее, вплоть до заказа кредитной карточки в отделении банка. Я был настолько подготовлен к самостоятельной жизни, что мог сделать даже это. Тем более недавно я стал совершеннолетним.

Спасибо строгим тетям. Они скрупулезно объяснили и показали, как все это делать. Целый год каждый из нас, более-менее вменяемых, должен был освоить программу «Независимая жизнь». Я закончил эту программу с отличием – мне дали в тот день две порции киселя. Когда приезжают оценщики, нас тоже всегда хорошо кормят и дают добавку, если мы ее просим. Но стоит только им уехать, все возвращается на круги своя – сто пятьдесят граммов курицы или сосиски с макаронами, два яйца на завтрак, каша вечером, еще хлеб с маслом. Никакого кетчупа и майонеза. Конфеты – только по праздникам. За нытье насчет добавки любой мог схлопотать суровый выговор или комнату для изоляции попасть. И это еще не самое плохое, что могло случиться. Многим бездомным наш рацион показался бы недостижимой благодатью. Так с укоризной нам всегда говорили воспитатели.

Я уверен, что девушка ко мне неравнодушна. Она все время улыбается. Ее круглое веснушчатое лицо испускает тонкие солнечные лучи бескорыстной симпатии. Я нравлюсь ей! Это точно. Тем более у меня интересные диагнозы и дар свыше. Девушка принесла мне новые книжки и аккуратно разложила их на столе с облупленной лакировкой. Мы сидим друг напротив друга в маленькой комнатке три на шесть метров, где я живу последние три года. Стол расположен неудобно между тремя пружинистыми кроватями. Одна из них моя, а другие – моих соседей. На столе мы обычно играем в фантики или рисуем, или просто ковыряем полировку.

Сейчас на столе лежат пять книг. Я внимательно читаю названия и имена авторов. На первой изображена тень какой-то неведомой мне птицы. Птица со смешным хохолком и длинным коричневым хвостом парит над озером, вокруг которого ровной каймой выстроился сосновый лес. Где-то вдалеке виднеется большая лужайка, посередине которой стоит высокий дом. Автора зовут Кен Кизи, а книгу – «Полет над гнездом кукушки». Девушка стучит по ней пальцем с длинным фиолетовым ногтем и говорит, что эта книжка примерно про такое же заведение, как у нас. Ей интересно, смогу ли я ее «переработать». Я перекидываю буквы на обложке и пытаюсь пошутить. Но из рта вырывается какая-то чепуха. Девушка все равно смеется. Из вежливости, скорее всего. Вторая книжка, на мой взгляд, попроще. На обложке нарисован парень с седыми волосами. Чем-то похожим на сгусток электрических искр он отсекает голову другому парню, судя по выражению лица, не очень хорошему. Автора зовут Сергей Лукьяненко, а книгу – «Лабиринт отражений». Третья книга слишком сложная. Это видно по обложке. На ней ничего не нарисовано. Лишь мелким шрифтом написано: Йозеф Шварц «Генеалогия социальной эклектики». Книги без картинок на обложке всегда очень трудно читать. Четвертую и пятую книгу я лишь разглядываю мельком. Меня отвлекает социальная работница нашего «лесного рая». Она зашла проверить, все ли у нас в порядке. Работница садится на кровать рядом с девушкой, смотрит на книги, всем своим видом показывая, что она тут хозяйка. Видно, что девушку смущает ее присутствие.

Я решаю как-то разрядить атмосферу, поворачиваюсь к работнице, смотрю на нее в упор и говорю:

– Трагиномичная габорская липа… – Я выдерживаю паузу и повторяю: – То есть трагикомичная заморская пила. Вы на нее похожи.

Социальная работница встает и переминается с ноги на ногу.

– Он сегодня с самого утра не в духе, – говорит она, – не стоит его долго оценивать.

Девушка начинает с ней спорить. Говорит что-то насчет социальной адаптивности. Я знаю, если она продолжит спорить, они поругаются и ее сюда больше не пустят. Это значит, что я не получу новые книги. Меня охватывает волнение. Я резко поднимаюсь и говорю, что возьму почитать первые три книги. Остальные пусть она принесет с собой в следующий раз. Девушка соглашается, говорит работнице, что мое анкетирование нужно по возможности скорее закончить. Работница ссылается на мою эмоциональную нестабильность. Я не спорю. Меня переполняет ненависть к ней, но я сжимаю зубы, молча забираю книги и выхожу из комнаты. Жаль, девушка не может оценить силу моей воли в тот момент. Я бы получил наивысший бал в соответствующей графе анкеты.

Прошло два часа. Я уже успел пообедать и перекинуться в картишки c Эвальдом. Он чертовски хорошо играет в «подкидного». Правда, после трех партий у него оживают фигурки на картах, и приходится сворачиваться. Я подхожу к окну и наблюдаю, как девушки-«оценщицы» собираются на поляне перед нашим лесным домом. Они что-то обсуждают перед тем, как сесть в машину. Будто не торопятся покинуть это унылое место. Моя оценщица поворачивается и смотрит на наш дом. Замечает меня в окне, улыбается и машет рукой. Я улыбаюсь ей в ответ и показываю два растопыренных пальца. «V» значит вендетта. Я смотрел когда-то фильм с таким названием.

Я всегда жду вечера. Сумерки дарят мне силы и вдохновение. Особенно, если есть новые книги. Иногда я добираюсь до книг только ночью. Потому что пока дождешься, когда заснут мои сумасшедшие соседи, кажется, что сам «двинешься». Взять, к примеру, Ивара, парня с жутко скрюченными руками и постоянной пеной на пухлых губах. Он беспрестанно крутится и теребит одеяло. К этому еще можно привыкнуть. Другое дело Аскольд, взрослый и очень странный экземпляр. Он всегда прячется в шкаф, когда я вечером включаю ночник. Чтобы его не пугать, приходится читать книги под одеялом с помощью карманного фонарика. Тем более у нас режим. После десяти свет должен быть выключен. Свет фонарика слегка пробивается из-под одеяла. Но Аскольд уже спит. Это хорошо. Если он не будет спать, то засядет в шкафу и станет громко скрипеть зубами. Их у него, правда, почти уже не осталось. Недостаток кальция. Единственный, кто мне не мешает, это Эрвин, худой сутулый парень, очень спокойный. Он никогда не спит ночью, лежит и смотрит в потолок своими грустными голубыми глазами, бездонными, как море и его горе. У него точно оно есть. Иначе невозможно быть таким грустным. Правда, какое это горе, не узнать. Эрвин не разговаривает с десяти лет.

Я немного дрожу от волнения и предвкушаю свое очередное путешествие. Потом я натягиваю одеяло на голову, кладу включенный фонарик под подбородок и сгибаю колени, чтобы образовать пространство для разложенных книг. Я кладу на каждое свое согнутое колено по книжке, а третья располагается на моем животе. Я по очереди открываю их и начинаю перелистывать страницы, выхватывая лучом фонарика разные фрагменты текста. Постепенно буквы начинают светиться и слетать с книг. Буквы то сбиваются, то разлетаются в стороны, словно маленькие оранжевые вихри, а потом снова собираются. Из них получаются новые слова. Я выхватываю буквы и совсем не задумываюсь о тексте. Листаю страницы и складываю новую историю. Ее начало и конец мне неизвестны. Об этом ведает лишь волшебный поток. Он окутывает меня приятным теплом. Проходит несколько минут или часов, и все одеяло пестрит мелким текстом. Жаль, сегодня я не могу записать его. Правую руку опять скрючило. Ничего. Я прочитаю его и запомню. Запишу потом, когда мне станет лучше.