Разрушитель небес

Часть II. Паутина

10. Гумо

Humō ~āre ~āuī ~ātum, перех.

1. хоронить

Я одна. Здесь темно, как в космосе. Я паникую. Успокойся – сжимаю в кулаке подвеску матери и шагаю вперед.

Внутри у боевого жеребца резко пахнет аккумуляторной кислотой, шарнирной смазкой и цитрусом. Кабина просторнее, чем я думала, – пожалуй, размером с мое жестяное жилище. Присущей Призрачному Натиску мраморной гладкости здесь нет и в помине, в этом боевом жеребце повсюду металлические выступы, неровные и необработанные, ржавчина покрывает их, словно сухая красная плесень. Здесь так же пыльно, как в Лунной Вершине, но с примесью гнили и тлена – не выбеленный временем скелет, а то, что еще продолжает умирать.

Седло ждет посреди кабины, слегка пульсируя. Словно маяк из чистого сиренево-голубоватого сияния и медленно двигающихся в нем серебристых вихрей, не ограниченных никакими проекционными барьерами. Странно… но ведь это старая модель, может, в то время твердый свет еще не изобрели. Я опасливо тянусь к сиянию и протыкаю пальцем поверхность геля, гель меня не удивляет, но вихри взволнованы неожиданным вторжением, становясь ярче. – Ну и как мне попасть внутрь? – бормочу я.

– Продави себе дорогу, – отвечает Дравик по внутренней связи, и я вздрагиваю. – Поверхность нейрожидкости поддастся, если приложить достаточно усилий.

– Нейрожидкости? Значит, вот как это называется?

Он не отвечает. Я проталкиваю в седло всю ладонь. К ней сразу же слетаются серебристые вихри, словно стая мух на запах. Я внезапно замечаю, что здесь что-то есть. Наблюдает за мной. Нечто более сильное, чем в первом жеребце, настолько, что я чувствую его взгляд, устремленный мне в затылок, даже без ударов током внутри геля. Кабина сразу кажется слишком тесной. А воздух в ней – тяжелым, мне становится трудно дышать, будто это нечто находится прямо надо мной.

– А… – я сглатываю, – а разве мне не нужен костюм наездника?

– Костюмы наездников предназначены для длительного воздействия, а ты сейчас просто перезапускаешь его.

Для длительного воздействия. Воздействия чего?

Воспоминания об убийстве Отца уже не обжигают меня изнутри, и я начинаю колебаться… но что такое эти сомнения, если не трусливая отговорка? Изо всех сил я вдавливаюсь в гель, и он поддается с всхлипом, захватывая меня своим вязким, неотвратимым притяжением. Сердце почти выскакивает из груди, беззвучное давление усиливается в ушах, на коже, и вдруг нечто оказывается прямо здесь. Раньше оно витало надо мной, а теперь схватило меня обеими руками за горло. Мое дыхание становится неглубоким и частым, гель ощущается во рту и в носу, как плотный кислород, мне страшно повернуть голову – я вижу только, как роятся вокруг серебристые вихри, собираясь там, где моя кожа открыта. Почему этот боевой жеребец настолько отличается от первого? Или так он и должен ощущаться без костюма?

– Сейчас я включу в нейрожидкости поток перезапуска, – предупреждает приглушенный голос Дравика. – Возможно, на краткое время станет больно.

Это не боль, а вторжение – словно захлебываешься водой, только все это ощущается ментально. Будто дежавю, только навязанное извне, и при этом то, что прежде наблюдало, проникает в меня. И не нащупывает мягко путь, как делал Призрачный Натиск. Это не протянутая рука, а заполнение пустоты. Это нож, вонзающийся в мою ключицу, космический вакуум, взрывающий грудную клетку Отца, которого я вытолкнула в шлюз, бесконечный кошмар смерти матери. Это мужчины в борделе – без сочувствия, без жалости (прекрати), и я чувствую, как коченею, как веки резко поднимаются и опускаются, и начинаю видеть: белый свет. Лучи. Они прорезают черное пространство, как блестящие пули, останавливаясь лишь при столкновении с ячеистыми проекционными щитами. Сотни серебристых боевых жеребцов летят в поле моего зрения, кружат в космосе, как элегантные осы, не оставляя плазменных следов – сияющие новые модели этого древнего жеребца.

А потом они поворачиваются ко мне.

Сотня гигантских стрел обращается в мою сторону и указывает точно на меня. Охотники в поисках добычи.

Они надвигаются.

Я ощущаю укол глубинного инстинкта и понимаю, что эти боевые жеребцы ринутся убивать меня с той же готовностью, как и наемные убийцы. Блеск кинжала. Блеск копья. Они прервут мое существование. Я кручусь, падаю, вращаюсь в невесомости, звезды размываются перед глазами. Хуже страха умирания оказывается острый, неослабевающий страх, который вопит, что я совершенно одна. Я точно знаю это. Неизвестно, почему или как, но мне известно, что все мои друзья мертвы.

Я осталась последней.

– …завершен. Ты слышишь меня, Синали? Перезапуск завершен. Можешь выйти из седла.

Голос Дравика становится ножом, перерезающим пуповину, – образы и страх меркнут, мое тело ускользает из тисков… неизвестно чего. Тяжело дыша, я выбираюсь из седла. И это – боевой жеребец? Нет, это демон, дьявол, взламывающий мой мозг и препарирующий его. Я видела там нечто… и оно видело меня. Без моего согласия.

Я стучу в грудь боевого жеребца, и она открывается, но недостаточно быстро. Я почти вываливаюсь на трап к Дравику.

– Зачем он так? Неужели так перезапускаются все боевые жеребцы?

Дравик не спрашивает, что я имею в виду, – значит, ему известно, о чем я говорю. Он просто отвечает: «Нет».

– Тогда зачем вы загнали меня в этот кусок дерьма?

– В Разрушителя Небес, – спокойным голосом поправляет Дравик. – Зови его по имени.

– Да меня не заботит, как его зовут, – выпаливаю я.

– Я и не прошу тебя заботиться о чем-то. Только прошу сражаться. Каждому бойцу следует знать имя своего меча. Разрушитель Небес.

Наполненную яростью тишину нарушает лишь шмыгающий носом Киллиам, морщинистыми руками прижимая к лицу носовой платок. Дравик вдруг подает слуге знак следовать за ним вверх по лестнице, ведущей из бункера. Киллиам медлит, а робопес послушно семенит за хозяином, отчаянно виляя хвостом.

– Ну и куда это вы? – кричу я ему вслед. – Дравик! Дравик, вы обязаны мне ответить!

– Никаких условий насчет моих ответов в соглашении нет, Синали, – напоминает мне удаляющийся голос. Я вижу красный – нет, багряный, как у Ракса. Медленно подойдя ко мне, Киллиам достает откуда-то марлю, встает на колени и тянется к моей прокушенной робопсом пятке.

– Позвольте, барышня. Надо перевязать рану, пока она не воспалилась…

– Не трогайте меня! – Я отталкиваю его. Киллиам не встает и продолжает тянуться к моей ноге. – СКАЗАЛА ЖЕ, НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!

Я пинаюсь, задеваю его руку, он отдергивает ее и отшатывается в сторону, пропуская меня, а я широкими шагами прохожу по мостику. Я замечаю, как он, прижимая к себе узловатую ушибленную кисть, медленно, шаркая ногами и дрожа, поднимается по лестнице. Вот и хорошо. Это тебе за то, что распускал руки. За то, что испек кекс для злой девчонки.

Я поворачиваюсь и пинаю перила снова и снова, так сильно, что боль отзывается в костях. Будь проклят этот благородный и его долбаное соглашение! Мне нужна эта машина. Если я смогу ездить на нем, это будет означать силу, с которой придется считаться даже благородным. Что ж, прекрасно. Он хочет играть строго по правилам – я могу это сделать. Я умею держать себя в руках. Дравик прав: мне незачем заботиться об этой развалине, но я, по крайней мере, могу звать его по имени, хотя бы для того, чтобы Дом Отклэров знал, кто разделался с ними.

«Разрушитель Небес».

Это же только металл, провода и технологии времен начала Войны. Машина, сделанная для того, чтобы уничтожить давно исчезнувшего врага. Но сквозь трещины в нагруднике видно, как от звуков моего голоса серебристое седло на миг засияло ярче.

* * *

Мне понадобилось восемь дней, чтобы отвести взгляд от кровавого силуэта матери на полу нашего дома.

Двенадцать дней – чтобы начать вновь принимать твердую пищу. Пятнадцать – чтобы рана на ключице затянулась и перестала кровоточить от движений, и тридцать дней – чтобы продумать план. Пятьдесят два – чтобы выследить уборщика, работающего в турнирном зале, шестьдесят – чтобы получить работу доставщика молочной смеси тому уборщику. Семьдесят восемь дней – чтобы изучить карту турнирного зала и маршруты патрулей. Сто тридцать два – чтобы убедить мадам Бордо платить мне не кредами, а транквилизаторами. Сто семьдесят пять дней – чтобы подсыпать транки в молочную смесь уборщика, перенести его пропуск на мой виз и пройти в турнирный зал так, будто все в порядке, в то время как все не в порядке.

Мне понадобилось сто семьдесят пять дней, чтобы провалиться, пытаясь опозорить моего отца.

И пятьдесят один день, чтобы научиться ездить верхом на странном, ненадежном боевом жеребце Дравика.

Самым сложным оказалась вовсе не физическая подготовка в первые три недели. Не долгие часы силовых тренировок, доводящих меня до головокружения и рвоты, не ингаляции витаминов с непроизносимыми названиями, не холодные утра, когда я бегала на тренажере до тех пор, пока мне не начинало казаться, что у меня вот-вот треснут голени.

Сложнее всего отдыхать. Я не вижу в этом смысла. Загоняв меня до изнеможения, Дравик запирает на цифровые замки все тренажерные залы особняка, чтобы я не могла пользоваться ими во время, отведенное для отдыха. Каждый прошедший час – это час, который другие наездники Кубка Сверхновой уже отработали миллион раз. Это невыносимо. Когда я не могу двигаться, тренироваться, сосредоточиться на чем-нибудь, пусть даже на боли, на меня накатывают воспоминания.

Робопес находит меня разглядывающей старинную картину, на которой красивая женщина идет по Земле там, где деревьев больше, чем неба. Теперь я слышу негромкий металлический цокот его лап с другого конца Лунной Вершины, но мои мысли поглощены кровью и ошибками, которые я совершила. Почему я выжила, а мать нет? Наемный убийца напал на нас обеих, и как воспоминание этого у меня остался шрам. Я не помню, как выжила. Помню, как визжала, кричала, как меня ударили ножом, помню черную маску, скрывающую нижнюю часть лица, помню ледяные глаза, и больше ничего. Следующее, что мне вспоминается – я уставилась на кровь матери на полу, на мою ключицу наложена повязка, а виз сообщает, что прошло уже восемь дней.

Кто перевязал меня? Почему я хорошо помню только то, что было потом, а не в то время? Вероятно, из-за психологической травмы. Мне хватает ума, чтобы понимать это, но не нравится сама идея травмы, отнимающей у меня воспоминания. Не нравится, что я не могу управлять своей жизнью. Стараюсь успокоиться, мысленно вернуться в то время, дотянуться до него, но… там пусто.

Робопес скулит и тычется холодным носом в мою лодыжку. Я смотрю вниз: повязка, которую наложила на ногу после того, как пес прокусил мой ботинок, сползла во время тренировки и пропиталась кровью. Взгляд немигающих сапфировых глаз робопса устремлен на меня, в их синих глубинах вспыхивают неяркие искры, словно срабатывают нейроны.

– Не волнуйся, – улыбаюсь я. – Я тебя не виню. Ты ведь защищал его, да? Как и я свою мать.

Вскоре картины, которые можно было рассматривать, заканчиваются. Просмотр виза занимает теперь гораздо больше времени. Фанаты турниров ведут базы данных по каждому наезднику – и настоящего, и прошлого. Я стараюсь запомнить как можно больше лиц, изучаю ролики с яркими моментами поединков. Можно подумать, что езда не требует у наездников ни малейших усилий. Не понимаю, в чем превосходили их легендарные рыцари: боевые жеребцы в наше время – это вершина достижений техники, разработанной на деньги благородных, к тому же у нас было четыреста лет, чтобы довести до совершенства искусство верховой езды.

Имена путаются, но те, которые встречаются чаще других, принадлежат самым известным мастерам. Среди них мне попадается имя отца.

– Виз, – шепчу я, – затемни экран.

Молодое отцовское лицо на голоэкране скрывается под темным фоном.

Оказывается, он входил в пятерку лучших наездников своего времени. Верхом на Призрачном Натиске он одержал бесчисленное множество побед, а его величайшими достижениями стали два выигранных Кубка Сверхновой – 3422-й и 3432-й. Может, поэтому Дравик считает, что я смогу выступить за его Дом? Потому что это так хорошо получалось у моего отца? От этой мысли меня мутит.

Я быстро пролистываю экраны, дохожу до нынешнего наездника Дома Отклэров, и у меня захватывает дух. На меня смотрит самая красивая девушка, какую мне случалось видеть, – ее волосы падают гладким каштановым потоком, глаза сияют золотом, как солнечный свет, и шрамы от операции в них едва заметны. Мирей Ашади-Отклэр. Она ничем не похожа на меня, у нее изящная шея и нежное, правильное овальное лицо, безупречная кожа, надменный прямой нос и губы, как бутон розы. Неудивительно, что Ракс пристал ко мне, приняв за нее, – она ослепительна. Моя ровесница, но из чистокровной знати. Не знаю, в каком мы родстве, – вероятно, двоюродные сестры, а может, я прихожусь ей теткой. Как выяснилось, она отлично ездит на Призрачном Натиске – настолько, что окончила академию на год раньше срока, и многие благоразумно избегают поединков с ней.

Но каким бы близким ни было наше родство, какой бы красивой она ни выглядела… она враг.

Наконец я щелкаю на имени Ракса Истра-Вельрейда.

Просмотреть базу данных так, чтобы не наткнуться на это имя, непросто: оно упоминается десятки раз. К моему огромному сожалению, его влиянием в мире верховой езды пренебречь невозможно. В академии он считался юным дарованием и прошел первую квалификацию в девять лет. А, как правило, наездники проходят ее в шестнадцать. В двенадцать он выиграл первый настоящий турнир на багровом жеребце Дома Вельрейдов, Солнечном Ударе, и с тех пор не прекращал участвовать в состязаниях. В пятнадцать он сошелся с моим отцом, к тому времени двукратным обладателем Кубка Сверхновой, в серии товарищеских поединков, и результатом их встречи была объявлена ничья.

Этот человек – угроза.

Он нестерпимо хорош собой.

Я стараюсь не смотреть на его снимки, но взгляд так и притягивает блеск волос оттенка платины, изгиб темных бровей, пухлые губы, глаза цвета красного дерева, поблескивающие в постоянной насмешке, и я, не дожидаясь, когда волоски на моей разгоряченной шее встанут дыбом, смахиваю в сторону виз, закрывая изображение.

Мне незачем знать, как он выглядит, чтобы победить его.

Я вскакиваю на ноги – мне надоело ждать. Если тренажеры заперты, пробегусь по коридорам.

Этот способ действует до тех пор, пока воздух, который с силой выталкивают мои легкие, не приобретает привкус мяты. Начинает кружиться голова, ноги подкашиваются, веки сами собой закрываются, и я сонно валюсь вбок, головой на подушку, которую кто-то подсовывает мне, чтобы я не ударилась о холодный мраморный пол. Робопес глазеет на меня издалека, не шевелясь, будто… сторожит?

Я проверяю виз – прошло три часа. Три часа? Во рту еще сохранился вкус мяты, тело затекло от сна в неудобной позе, а первая моя мысль – Дравик. С трудом поднявшись, я бреду в комнату с силовыми тренажерами. Он ждет меня там, согласно расписанию, и протирает стальную скамейку. При виде меня Дравик радостно улыбается.

– А, проснулась. Я думал, сонный газ уложит тебя надолго.

– Газ? – шиплю я. – Вы усыпили меня газом?

– Пришлось, как сама понимаешь. Ты же большая ценность. Если не будешь отдыхать как следует, рискуешь заработать травму, а любая травма чревата отставанием от моего графика.

Перед глазами плывет красная пелена, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть стойку с дисками для штанги.

– Вашего графика? Да я могла разбить голову о чертов пол!

– Но ведь этого не произошло. – Дравик хлопает в ладоши, давая понять, что разговор закончен. – От мышц бедра во многом зависит способность сохранять равновесие в седле. Начнем с двадцати приседаний и пойдем дальше по порядку.

Мне хочется заспорить, завизжать, разбить что-нибудь, чтобы заставить его со мной считаться, но в комнате висит огромный синий экран с календарем: до Кубка Сверхновой осталось шесть недель. Я умею держать себя в руках. Время есть только для тренировок, злиться некогда.

– Больше усыплять меня газом не понадобится, – говорю я.

– Посмотрим, – кивает он. – Если не будешь нарушать правила отдыха.

Я нацеливаю палец на его благодушное лицо.

– Если я делаю что-то, что ставит под угрозу ваш график, просто скажите мне. Свяжитесь со мной по визу, как поступают нормальные люди. Хватит решать все грубой силой.

Он вскидывает светлые брови:

– А ты так и будешь применять грубую силу?

Я затихаю.

– Я продумывал каждый шаг этого процесса девять лет, Синали, – почти половину твоей жизни. От тебя не требуется доверять мне как человеку, но очень прошу довериться плану. Если я сказал «отдыхай», ты должна отдыхать.

– Это бессмысленно, – отрезаю я.

– Может, собственное здоровье и самочувствие для тебя и бессмысленны, зато чрезвычайно ценны для меня. Для меня ты – ценность.

Где-то в глубине моей груди будто появляется трещина. Взгляд Дравика снова становится мягким.

– Ты действительно прислушалась бы, если бы я связался с тобой по визу и сказал, что беспокоюсь?

– Я бы… – сглатываю. – Нет. Но могу попробовать.

Он с улыбкой подает мне гирю:

– Тогда давай попробуем вместе.

Я приступаю к тренировке. Каждый повтор, который Дравик считает «удачным», он отмечает стуком серебряной трости по полу. Пот стекает с меня ручьями, им исходят все поры моего лица. Это не первое занятие для меня, но поправлять мои движения не только словами, но и действиями он пробует впервые. Ощутив его ладонь на своей руке, я вздрагиваю, во мне горящим нефтяным факелом взметается страх, памятный со времен борделя. Я резко отшатываюсь, перехватывая гирю в руке как оружие.

– Даже не пытайтесь.

Удивление на его лице я тоже вижу впервые.

– Я бы никогда этого не сделал, Синали.

– Все так говорят.

В комнате бесшумно оседает пыль, снаружи доносится шорох увядшей травы под окнами. Когда на лице Дравика вновь появляется улыбка, она похожа на зловещий клинок темной стали, но нацелен он не на меня.

– Видимо, да. Мои извинения.