Бог не проходит мимо

Глава шестнадцатая

Октябрь 2004 года. Закончилось бабье лето, все, хорошего понемногу, как жаль, думала Настя, убирая посуду после завтрака и поглядывая в окно, за которым вовсю хозяйничала осень. Ветер срывал пожелтевшие листья, остервенело кружил ими и бросал в лужи, в которых отражалось низкое свинцовое небо и несшиеся по нему обрывки серых косматых облаков. Дождь, ливший всю ночь, затих. По блестящим сталью рельсам красным ярким пятном прогремел очередной трамвай.

– Надо выйти погулять, пока дождя нет, продукты заодно купить. Холодильник опять пустой, у нас все кончилось, как в рекламе. Детям куртки надо достать, сапоги. Вчера еще лето было, – рассуждала про себя Настя, хлопоча на кухне.

Настя расставила посуду, прочитала благодарственную молитву и отправилась в кладовку доставать куртки и детские сапожки.

– Дети за лето выросли, а я опять не подготовилась, ничего не купила, в чем теперь идти? И денег, как всегда, нет. И не будет, и не жди. А Верка как повзрослела, через год уже в школу, как время бежит, невероятно.

Настя доставала один пакет за другим, из них вываливалось всякое ненужное барахло, но все было не то.

– Отнести бы все на помойку, как все это надоело. Симе наденем Веркино, немного великовато, но пойдет, если рукава закатать, в прошлом году Вере он был уже мал, – рассуждала Настя, разглядывая Веркин прошлогодний комбинезон.

– А Верке наденем эту курточку, на приходе этой весной нам отдали, не помню кто. И сапоги – из всего выросли! – но эти еще налезут, с трудом и без носков, надо новые покупать. Может, будут требы у нашего батюшки, куплю детям сапоги. Помнится, Леня Голубков покупал жене сапоги. Кстати, о жене. Про себя я и забыла. Ботинки развалились еще весной. В чем идти?

Настя в растерянности стояла посреди кладовки, держа в руках свои ботинки, которые с большим аппетитом «просили каши».

– Может, заклеить? Нет, на выброс. – И она в сердцах отшвырнула их в кучу, приготовленную для помойки. – Надену пока свекровины сапоги, она как уехала два года назад на дачу, так их и не забрала. Значит, не нужны. Вроде нормальные, и дырок не видно, хотя и старые.

Настины размышления прервали истошные вопли из детской. Ревущая Сима, прижимая куклу «бибон», бежала к маме. За ней гналась разъяренная Верочка, с криком «Отдай, моя кукла, мне ее подарили». Сима, громко шмыгая носом, схватилась за Настину юбку и еще сильнее прижала к себе куклу, приготовившись к отражению атаки со стороны старшей сестры.

– Ну почему вы не можете мирно играть, без драк? Я отберу у вас куклу, и никто с ней играть не будет, пока не научитесь себя вести, – с нарастающим раздражением прикрикнула на них Настя. Она давно ловила себя на том, что дети все больше и больше раздражают ее, особенно их крики и драки. Саму ее это очень тревожило.

– Так нельзя, – рассуждала про себя Настя, – нельзя раздражаться на детей, в конце концов, это грех.

Теперь обе малышки завыли еще громче, умаляя мать сквозь рев и слезы не делать этого и не лишать их любимой «бибон».

– Так, девочки, собираемся и идем гулять, – как можно строже произнесла Настя.

– Ула-а-а, гулять! – И девчонки вприпрыжку побежали в свою комнату, мгновенно забыв, что их собирались лишить бесценной игрушки.

Наконец дети были упакованы и нетерпеливо топтались у двери.

– Теперь коляску, авоськи, платок на голову, а еще деньги. Ну, конечно, как без них.

Настя открыла жестяную коробку из-под печенья, куда муж складывал зарплату. В коробке тоскливо лежала последняя бледно-голубая бумажка.

– Негусто, учитывая, что зарплата только через неделю. Хотя бы были требы, а то и от голоду околеть можно. Требы-то есть всегда, только бумажки от них не всегда попадают в эту коробочку. Муж их часто тратит на книги, а книги ныне дорогие. От голоду не помрем, а вот сапоги Верке и мне будут только через неделю, и то неизвестно, хватит ли.

Настя представила, как коробка наполняется розовыми и голубыми бумажками, и она идет покупать себе теплые осенние ботинки на меху. Удобные и теплые, в которых не будут мерзнуть ноги, особенно пальцы, у нее всегда мерзнут пальцы. И Верочке сапожки, тоже удобные и теплые, на размер больше, чтобы с носком и на два сезона. А Симе в утешение она купит тапочки в виде пушистых собачек.

– Ну о чем я думаю, только о деньгах, как так можно. Прости, Господи. Надо бежать.

Дети в прихожей недовольно завозились, им уже становилось жарко. Сима запищала, стала жаловаться, что ее толкает Вера.

Наконец выкатились на улицу. Свежий прохладный ветерок вначале показался даже приятным. Настя взяла курс на рынок. В соседний супермаркет она ходила крайне редко, по большой необходимости, когда идти до рынка не было ни времени, ни сил. Цены в супермаркете казались ей крайне высокими для их скромного семейного бюджета, поэтому прогулку с детьми почти всегда приходилось совмещать с походом за продуктами. За что любила Настя дачу, так это за то, что хотя бы там не надо было решать продовольственную проблему. Этим всегда занималась свекровь, и хотя с ней у Насти хронически были очень сложные отношения, в этом деле она всегда помогала без малейших упреков в адрес невестки. Да еще муж. Он считал, что когда семья на даче, необходимо привозить провизию. Поэтому выходные у мужа на даче всегда превращались в маленький праздник изобилия. В городе же он напрочь забывал о выполнении семейной продовольственной программы и из еды приносил только то, что давали с кануна. А канун в священнической семье – это отдельная песня. Это булки, печенье, хлеб, да иногда крупа с макаронами.

Настя вспомнила, как прошлой весной Великим постом сидели они совсем без денег. Занимать у соседей очень не хотелось, да и стеснялась Настя брать взаймы. К тому же после того как отдашь все долги, денег опять почти не остается, хоть снова одалживайся. Поэтому Настя предпочитала потерпеть. Просить у своих родителей она не могла, да и нечего просить у них. Отец – часовой мастер, мать – медсестра, и брат, нигде неработающий оболтус, сидит у них на шее. И вот прошлым постом, когда денег совсем не было, отец Сергий принес с кануна макароны, подсолнечное масло и банку зеленого горошка – удивительная редкость. Так и ужинали всей семьей в тот вечер – макароны с зеленым горошком, обильно приправленные подсолнечным маслом.

Приход, на который после рукоположения попал служить отец Сергий, был большой, в старом спальном районе. Раньше это была дальняя окраина с садами и частными деревянными домиками, но город стер их с лица земли своими железобетонными лапами. Теперь это была далеко не окраина, а, напротив, по современным московским меркам почти центр. Храм Петра и Павла никогда не закрывался, даже в годы наиболее сильных гонений. Вокруг храма располагалось старое кладбище, где давно были запрещены новые захоронения и хоронили лишь в уже имеющиеся могилы. Кладбище заросло огромными вековыми ясенями, которые печально скрипели в непогоду, словно отпевая мертвецов, погребенных под их могучими корнями. За погостом начиналась череда однообразных серо-унылых девятиэтажек эпохи застоя, перемежавшихся с типовыми садиками и школами.

Отца Сергия назначили четвертым священником, а примерно через год в храм назначен был еще один священник – пятый. Штат полностью укомплектовался пятью священниками и двумя дьяконами.

Первым был настоятель отец Вадим. Уже в годах, но совсем еще не старый, очень плотного телосложения, с короткой, аккуратно подстриженной бородкой и широким лоснящимся, немного красноватым лицом и маленькими подвижными глазками, отец Вадим отличался особой важностью, степенностью и постоянной напыщенной сердитостью. Хорошее настроение почти никогда на людях не показывал, да никто и не знал, бывал ли он когда-либо в хорошем настроении, так как веселым и смеющимся его никогда не видели. Он был постоянно чем-то недоволен или раздражен. Служащие в храме его боялись, народ сторонился и тянулся к другим священникам. Впрочем, отец Вадим никогда не выходил на исповедь, поэтому с народом и не общался. Служил только по воскресным дням и в праздники, а все остальное время занимался административной работой, общался со священноначалием и спонсорами, контролировал старосту, финансовые дела, бухгалтерию и так далее. Когда он служил, на клиросе пел специальный наемный концертный хор, состоящий сплошь из оперных певцов. Отец Вадим обожал партесное пение. И особо умилялся, когда солистка меццо-сопрано, словно в экстазе, заливалась умопомрачительными трелями, а ей громогласно вторили басы и мощное восьмипудовое контральто. Проповеди произносил, только когда в храм приезжал архиерей или другое церковное начальство.

Двое его сыновей служили священниками на очень хороших приходах, третий заканчивал семинарию и был архиерейским иподьяконом, подавая тем самым огромные надежды. Поговаривали, что третий должен принять монашество, а там уже и до архиерейства недалеко будет. Отец Вадим был особо любим и обласкан священноначалием и уважаем местными чиновниками из префектуры и даже из Думы. Его постоянно приглашали на званые приемы и праздничные обеды и банкеты с различными высокопоставленными лицами, просили сказать торжественное слово. Вот тогда отец Вадим и отличался потрясающим красноречием. Открывался ли в районе новый садик, закладывался ли сквер или больница, – всюду присутствовал отец Вадим, всегда рядом с префектом и главой управы. Так что дел у отца настоятеля было всегда много, и он был очень занят. Матушка отца Вадима появлялась на приходе только по большим праздникам, нарядная и надушенная, всегда стояла на специально отведенном для нее месте на амвоне возле правого клироса. Ее тоже побаивались и особо перед ней заискивали.

Второй священник отец Василий был лет на десять старше настоятеля. Вид имел несколько изможденный и постнический. Бороду и волосы никогда не стриг и даже, казалось, причесывался редко, от чего казался несколько неопрятным. С прихожанами обходился строго, подолгу исповедовал, любил назначать епитимьи, но народ его любил, в первую очередь за подвижничество, молитвенность и аскетизм. Мяса батюшка давно не вкушал, много лет назад наложив на себя монашеский пост, чем очень раздражал отца настоятеля, который считал подвижничество отца Василия показным и ненастоящим. На общих трапезах требовал от отца Василия вкушать то, что все едят, но отец Василий на требования настоятеля не реагировал и, съев какой-нибудь салатик, тихо удалялся в свою келью в приходском домике, сославшись на плохое самочувствие, чем особенно раздражал настоятеля, который чувствовал свое бессилие перед непокорностью отца Василия. В скоромные дни поварихи в трапезной старались тайком от настоятеля приготовить батюшке Василию рыбу. Его очень любили и очень жалели.

Отца Василия жалели во многом и потому, что его жена много лет тяжело психически болела. Дочери с родителями не общались, стыдясь своей сумасшедшей матери и всячески скрывая этот факт от своих мужей и мужниной родни. Отец Василий безропотно нес сей тяжкий крест, ухаживал за невменяемой супругой, лишь периодически, в момент особо тяжких обострений, помещая ее в психиатрическую больницу. В остальное время, когда был занят на приходе, нанимал за немалые деньги сиделку, отдавая ей почти всю зарплату. На себя денег практически не тратил, только на умалишенную супругу. Много лет ходил в одном и том же потертом драповом пальто, старой вылинявшей рясе, стоптанных ботинках. Однажды прихожане подарили ему новые ботинки – и он радовался подарку как ребенок, так как старые немилосердно текли и отец Василий подкладывал в них туалетную бумагу, чтобы несильно мокли ноги.

Эта новость о том, какую скорбь терпел отец Василий в дырявых ботинках и ни разу не пожаловался, разнеслась мгновенно по приходу как еще одно доказательство его подвижнической жизни. В другой раз после истории с ботинками ему прихожане подарили пальто – отец Василий очень благодарил и даже прослезился, но уже на следующий день в его новом пальто щеголял местный бомж Ерошка, стоявший при храме на паперти.

Прихожане пришли к батюшке с упреком:

– Что ж вы, батюшка, Ерошке-то пальто отдали?

– Ой, милые мои, простите меня, я посмотрел, а он, Ерошка-то, совсем раздетый, а у меня старое пальто еще хоть куда, почти новое и не холодное, вот я ему и отдал это. В Евангелии-то как сказано: имеющий две одежды отдай не имеющему.

После этого отца Василия еще больше зауважали, правда, тетушки, которые на пальто скидывались, все же обиделись.