Рецензии на книги издательства «Издательство МГУ»

Гимн ,как песнь является одним из древнейших жанров античной поэзии, ее истоки — в архаической ритуальной практике. Гимн так же древен, как и молитва, мольба, зов человека, который обращается за помощью к божеству и заранее, желая задобрить своего покровителя, возносит ему благодарственную хвалу, прославляет его мощь и милостивую щедрость.
Поэзия гимна исполнялась на празднествах при состязаниях аэдов и позднее рапсодов. Возможно, что гимны были неким вступлением, проэмием (prooimion), обращением к богам перед эпическим зачитыванием Гомера. В Малой Азии существовали сообщества певцов, а скорее всего и сочинителей гимнов, так называемых гимнидов (hymnoidoi), наряду со всем известными сообществами певцов-гомеридов. Это говорит о равноправном существовании эпической и гимнической школ, каждая из которых опиралась на свои особые традиции в практике сочинения и исполнения.
Итак, не объяснимое на греческой почве слово гимн и стоящее за ним понятие о некоей песне в честь божества ведут нас в глубины догреческой или негреческой архаики. Однако все, что мы знаем о гимне, его исторически сложившихся типах, связано главным образом уже не с ритуальным, а с литературно оформленным гимном, то есть с одним из жанров греческой поэзии. Нам известны некоторые разновидности гимнов, обращенных к тем или иным богам и предназначавшихся для религиозных или вообще торжественных церемоний. Исконная сакральная форма их неизвестна, за исключением нескольких редчайших фрагментов, и они, эти древние гимны, претерпели уже поэтическую обработку и предстают совсем в ином,переработанном виде. Но именно это вхождение гимна в сферу литературного творчества сохранило, с одной стороны, его устойчивую форму, а с другой — способствовало и созданию новых форм в связи с развитием литературного процесса.
В греческой мелике, то есть песенной лирике, огромное место занимала именно хоровая песнь в форме гимна, прославлявшего богов или героев во время церемоний и процессий на торжественных празднествах, имевших важное значение в исторической и государственной жизни полиса. Эти гимны специально создавались поэтами и музыкантами. Ведь слово и музыка были в те времена нераздельны, а представление о чистой музыке появилось только на склоне античности.
Эти гимны, метрически чрезвычайно изощренные, исполнялись хором (правда, до установления хоров было и сольное их исполнение), то стоящим неподвижно, а то сопровождавшим свое пение особого рода движениями, что создавало уже неразрывное единство слова, музыки и танцевально-ритмической пластики. Хоровые песни в зависимости от того, какому божеству они были посвящены, дифференцировались по форме и имели особые названия.
Аполлона и Артемиду во время праздничных шествий воспевали в просодиях. Гимн с мимическими танцевальными телодвижениями, так называемая гипорхема, тоже был связан с Аполлоном и Артемидой, как и парфении — хоры, исполнявшиеся девушками. Дионису посвящались дифирамбы, названные так по древнему ритуальному имени бога (Дифирамб), Аресу — пиррихии.
Крупнейшие поэты древней Греции писали гимнические песни, виды которых мы только что указали.
В культовой практике, судя по всему, ревностно следили за строгим соблюдением ритуала и назначением сакральных гимнов. Известен в этом отношении любопытный и вместе с тем печальный факт из биографии Аристотеля, сообщаемый Диогеном Лаэрцием (II — III вв. н.э.), автором знаменитого собрания биографий античных философов. Оказывается, великий философ был обвинен жрецом Евримедонтом (или Демофилом) в том, что он сочинил гимн в честь своего друга Гермия, философа и владетеля Атарнея (М. Азия). Враги Аристотеля утверждали, что он буквально обожествил своего трагически погибшего друга, воспев его добродетель и вечную славу так, как подобало в пзанах к Аполлону. Песнь эта приведена Диогеном Лаэрцием (V7 — 8=фр. 5D) и напоминает лучшие образцы гимнической мелики. Продолжение этой истории стало для философа роковым, так как он был обвинен и в непочитании богов. Аристотелю пришлось тайно покинуть Афины в 325 г. до н.э. и бежать в Халкидику, где он вскоре скончался при достаточно загадочных обстоятельствах. Уже один этот факт свидетельствует о размежевании гимнов, имеющих светский характер, исполнявшихся на пиршествах в частной жизни или на общественных празднествах, и чисто религиозного гимна, нашедшего место в культе того или иного божества во время храмовых церемоний. Однако разделение это было, видимо, не очень четкое (особенно если учесть культ героев) и при желании толковалось достаточно произвольно.
Итак, из кратких приведенных здесь сведении выясняется, что нам неизвестен гимн в составе древней культовой практики и что его развитие в творчестве знаменитых мелических поэтов представлено чрезвычайно фрагментарно. И вместе с тем принято говорить о жанре гимна, о развитии этого жанра в течение веков, об изменении гимнической структуры и гимнического стиля.
Наибольшую известность в античности и новой Европе получили так называемые гомеровские гимны, гимны александрийского поэта Каллимаха, собрание орфических гимнов и гимны философа Прокла, не забывая и о ранне христианском слагателе гимнов Синезии. Кроме того, следует отметить гимны философа-стоика Клеанфа, из которых дошел один.
Обратимся к гомеровским гимнам. Античность не была единодушна в приписывании им авторства Гомера.В действительности гимны не имеют никакого отношения к тому эпическому поэту, с именем которого связаны "Илиада" и "Одиссея". Эти гимны написаны в гомеровском стиле, но ни подлинный автор, ни твердая хронология их не установлены.Из 33 гимнов более древними считаются первые пять которые приблизительно относят к VII — VI вв. до н.э. Некоторые из малых гимнов, видимо, эллинистического времени, относят к александрийской поэзии (III — II вв. до н.э.), а иные — даже к византийской эпохе.Главную, так сказать центральную, часть гимна обычно составляет повествование, в основе своей эпическое (нарративная часть), отличающееся своего рода "биографизмом". Эта часть включает некоторые важные эпизоды из жизни «героя», связанные с его рождением, подвигами, установлением храмовых празднеств и мест почитания, эпизодами интимно-любовного характера, семейно-драматического или авантюрного характера, имеет черты ярко выраженного ареталогического сюжета (arête "доблесть"), включающего в себя "деяния"божественного "жития". Задача такой ареталогии — прославить божество, снискать благосклонность для просящего о милости.Обычно мольбы героев относятся к Зевсу, Афине, Аполлону, Музам, не считая ряда второстепенных богов.
В гомеровских гимнах, хотя их считают эпическими, очень много драматических элементов, которые и должны обязательно присутствовать в этих своеобразных "деяниях" богов.Драматическое начало может иметь комедийный характер , трагический и идиллический; в нем могут сочетаться черты улыбчивого юмора и суровой архаики.
Гомеровские гимны отнюдь не остаются в рамках чисто эпического стиля. Как раз ясный переход к новым жанровым поискам, к развитию в эпическом повествовании приемов драматического действия и драматической речи делает их более законченными и совершенными.Гомеровские гимны, восхваляя богов, не грозят наказанием людям, а учат их, развлекая и даже веселя, на примерах вечной мудрости, любви, преданности, героизма, самопожертвования, неутомимости ума и действий.
Гимны Каллимаха, являются новой жанровым витком либо модификацией традиционной гексаметрической формы. Знаменитый александрийский поэт(ок. 310 — 240 гг. до н.э.), родом из города Кирены (побережье Северной Африки), основанного дорийскими переселенцами с острова Фера, причем основателем колонии был, по преданию, Батт, предок Каллимаха, о котором поэт вспоминает в гимнах. Расцвет творчества Каллимаха связан с Александрией, его учеными занятиями в Александрийской библиотеке и относится в основном ко времени правления в Египте Птолемея II Филадельфа.Каллимаху принадлежат шесть очень своеобразных гимнов.Перед читателем предстает поэт, славившийся изысканностью стиля, изящной отточенностью и декоративностью, знаток древней мифологии;скептически и иронически настроенный интеллектуал, но вместе с тем исполнен пиетета перед волей высших богов и земных владык. Приверженец александрийских литературных традиций,
Каллимах не был подражателем Гомера, более того, он — его соперник. Он состязался с Гомером в мастерстве (так же, кстати сказать, как Аполлоний Родосский состязался с Гомером в эпической поэзии).Гимны Каллимаха имеют чисто художественное значение и не связаны с культовым почитанием божества.Композиция сочинений
заметно отличается от гомеровских гимнов. Здесь нет традиционного в гимнах воспевания подвигов божества, обращенного к подразумеваемому слушателю.
В этих гимнах нет привычных зачинов с обращением к музам и к богам, нет и развернутых концовок. Зато иной раз обращение к предмету песни разрастается в целый гимн.В сюжетах Каллимаха мы находим известные гомеровские мотивы, но несколько видоизмененные.Архаическая мифология занимает в гимнах большое место. Архаические мифы имеют зачастую назидательный характер. Главная часть гимнов не носит, как в гомеровских, характера эпического повествования, нарушаемого драматически развивающимся действием.В гимнах Каллимаха совершенно очевидно желание поэта представить зримыми и слышимыми описываемые события,что создает удивительную конкретность и даже своего рода театральность, столь естественную среди шума, пестроты и пышности праздничных торжеств в Александрии.В Каллимаховых гимнах кроется, видимо, выстраданная (на собственном опыте) мысль о жесткой зависимости человека от божественной воли, под которой вполне прозрачно понимается власть «своих» государей, египетских Птолемеев, благодетелей, гнева которых следует остерегаться даже верным слугам.
Сборник философско-ритуального характера, который известен под названием «Орфических гимнов», может быть, и восходит по своим идеям к VI в. до н. э., но окончательно он оформился как целостное собрание, видимо, принадлежащее одному автору и написанное в одном стиле, не ранее II в. н. э. Гимны окрашены в явно философские тона с несомненным влиянием на орфические идеи пифагорейства, Гераклита, стоиков.Как и положено для гимнов, здесь собраны похвалы богам, но с определенно выраженной спецификой, связывающей их с древнейшими молитвенными обращениями. Орфические гимны — это воззвания к богам, заклинания их, прямое обращение к высоким покровителям с просьбой участвовать в ритуале совместно с их почитателями. На практическую значимость гимнов указывают предваряющие их пометки, говорящие о том, что перед воззванием к божеству следует воскурить фимиам, различные ароматические вещества: ладан, смолу-стиракту, смирну (или миро), а то и дым от сжигаемых семян бобов и кусочков благовонного дерева.
Гимны обладают особым художественным своеобразием.Сильно бросается в глаза огромное количество адресатов, к которым обращаются участники ритуала, мисты. Здесь фигурируют десятки богов, однако главное место в гимнах занимает орфический Дионис в его многообразных связях.
В орфических гимнах, если учитывать их практический характер, непременно присутствуют обращение мистов ("услышь меня"), переходящее в похвалу божеству, обрисованному с помощью многочисленных эпитетов, и заключительная просьба участников ритуала. Орфические гимны продолжают гомеровскую традицию похвалы богам, но развивают ее, отличаясь от гомеровских гимнов в плане эпитезы, также создавая биографию божества, но своеобразную, лишенную эпической составляющей. Они играют роль магического заклятия, весь их пафос сосредоточен в призывных экстатических славословиях, сила которых возрастает с каждым очередным возглашением нового имени божественного адресата.Рассматривая орфические гимны, можно заметить упорно повторяющиеся эпитеты (а они как раз и характеризуют каждое божество), в которых несомненны отзвуки мифологической архаики, рудимент древнего зооморфного прошлого тех или иных богов или множественная семантика мифа, включающая в один образ часто противоположные аспекты, заменяющие друг друга. Вместе с тем эта архаика причудливо переплетается с орфическими представлениями о теогоническом процессе. Здесь не требуется драматических ситуаций и сюжетного развития действия с речами и диалогами. Эти гимны — свидетельство священнодействия, в котором налицо прежде всего — мисты, экстатически заклинающие божество, вызывая его к эпифании. Выразительное мастерство эпитезы, затмевает старую мифологически-сакральную основу, а это и дает нам возможность рассматривать орфические гимны в художественном и даже эстетическом плане.
Гимны философа Прокла (410/412 — 485 гг.) являются свидетельством преданности языческой вере отцов, где не так просто исповедовать веру во времена, когда уже стали традицией вселенские соборы (в 325 г. I Никейский собор). Гимны, по свидетельству Марина, слагались Проклом ночью и записывались утром, поэзии философ был привержен в течение всей жизни, так что даже в семидесятилетнем возрасте он слагал песнопения, читал стихи Орфея и написал к ним подробный комментарий.До нас дошло семь небольших гимнов в форме гексаметра, в которых тонкость философской мысли органично переплетается с патетикой провидца, проникающего в глубины космического бытия. Особенно важно, что в гимнах Прокла "ученая", изысканная манера, характерная вообще для его эпохи, неразрывна с "искренним" и "личным" чувством философа. Также нужно отметить еще один интересный художественно-философский образ в гимнах Прокла — образ души, странствующей по миру, душа как усталый путник, по крутой тропе поднимается к воротам знания и, как блуждающий мореплаватель, достигает, наконец, счастливой пристани вечной жизни. Автор отказался от эпичности гомеровских гимнов и от замкнутости славословных мистерий орфических гимнов, обратившись к сокровенности и интимности размышлений, лирическому диалогу и тем самым заметно модифицируя свой гимн.
Синезий родился в Кирене приблизительно в 370 — 375 гг. Будучи греком знатного происхождения, он гордился своими предками и возводил свой род к Гераклу. Учился он в Александрии, где его главным учителем оказалась дочь математика Теона — знаменитая Гипатия, возглавлявшая в то время философскую школу александрийского неоплатонизма. Годы пребывания Синезия в Александрии (393 — 395) были годами расцвета деятельности Гипатии, которая впоследствии трагически погибла, растерзанная толпой фанатически настроенных христиан.Синезий был, по-видимому, весьма энергичным общественным деятелем, в силу чего он еще совсем молодым человеком участвовал в посольстве в Константинополь, обратившемся с просьбой к императору Аркадию о снижении налогов для киренцев и о защите Кирены от кочевых племен. Он и сам не раз возглавлял защиту своей родины от варваров. Ездил Синезий и в Афины, но покинул их разочарованным, не найдя там таких учителей, у которых мог бы поучиться. Следует также отметить один замечательный факт из его общественной жизни, он был выбран епископом жителями и церковным клиром Птолемаиды (город в Киренаике), он отличался высоком моральном обликом, склонности к уединению и постоянных занятиях философией и другими науками. Был страстным любителем греческой классики, ритором, сторонником того, что в науке называется второй софистикой, или греческим Возрождением II — III вв. н.э. Изучая философию следует отметить влияние неоплатоников, о понимании им сверхсущего неоплатонического первоединства, и учения об уме и о мировой душе. Философия Синезия подвижна,он не мог поступиться христианством и не оставлял языческого неоплатонизма.
Собрание гимнов Синезия состоит из десяти гимнов и несмотря на свою христианскую основу, еще тесно связаны с традицией греко-римского политеизма и отличаются именно переходным характером, имея, несомненно, философско-религиозную окраску. Стиль Синезия характерен не только философско-возвышенный тон, но и определенного рода интимность, личностное начало, исполненное преклонения и восторга перед высшим существом, позволяющее автору то обращаться на древний языческий манер,то в духе христианского смирения беседовать со своей душой, призывая ее оставить земные помыслы и обратиться к Отцу всего. При жизни автора гимны не были изданы, но посмертное издание сделало их чрезвычайно известными и даже популярными.
Итак, подведя итог ,поэзия гимнов представленная и рассмотренными здесь, собраниями замечательных авторов, прошла долгий путь развития в течение которого модифицировалась содержательная, художественная и структурная стороны произведений. Этот путь начинается от древнейших ритуальных истоков, от непосредственной связи молящего с его божественным покровителем. Гомеровские гимны, жанрово оформленные, устраняя личную направленность ритуального обращения, представляли в духе позднего эпического стиля похвалу деяниям великих олимпийских богов.Каллимах усилил и развил драматическое начало гимнов, диалог поэта с теми, кто слушает увлекательные и поучительные истории из жизни богов.
С Клеанфа через орфиков к Проклу и Синезию набирая силу, философская линия гимнографии, отразившая взаимодействие мощных универсалистских идей эллинистического римского мира и представлений о судьбе отдельного человека поздней античности,гимн имеет явно переходный характер, объединяя в себе понятия языческого синкретизма и неоплатонической философии с раннехристианскими идеями.

Во этом сборнике собраны воспоминания современников декабристов. Сначала идут рассказы об отдельных декабристах, затем по хронологии: восстание, следствие, казнь, Сибирь.

Очень здорово, что собранные здесь материалы позволяют посмотреть на ситуацию с разных сторон. И конечно, от этого зависят и акценты в повествовании. Занятно читать записки Николая, который даёт декабристам красочные характеристики: "закостенелый злодей", "злодей без малейшей тени раскаяния, со зверским выражением", "изверг без всяких других качеств", "набитый дурак, лжец и подлец" и т. д.

В какой-то момент я поймала себя на мысли, что жалко всех: и декабристов с их семьями, и императорскую фамилию (у Александры Федоровны после 14 декабря на всю жизнь сохранились нервные припадки), и случайных свидетелей восстания...

Некоторые фрагменты было читать тяжело. Особенно эмоциональные воспоминания свидетелей казни трудно читать без слез. Впрочем, есть моменты веселые и смешные.

Вспоминая известную фразу "устами ребенка глаголет истина", процитирую воспоминания тех, кто знал декабристов в свои юные годы.

"Меня качали, нянчили, учили и воспитывали декабристы. <... > Лично для меня они были незаменимы, я их потом везде искала, мне их недоставало в жизни. У детей составилось такое понятие, что все между собой родные, близкие, и что весь мир такой, а потому тяжело им потом было в жизни привыкать в другим людям и другой обстановке. Но если декабристы не научили нас житейской мудрости, зато вдохнули нам такие чувства и упования, такую любовь к ближнему и такую веру в возможность всего доброго, что никакие столкновения, никакие разочарования не могли потом истребить тех идеалов, которые они нам создали". О. И. Анненкова

"Они сделали меня человеком, своим влиянием разбудили во мне живую душу и приобщили её к тем благами цивилизации, которые красили мою последующую жизнь". Н. А. Белоголовый

В данном сборнике представлена лишь малая часть мемуаров декабристов. В своих воспоминаниях они стараются осмыслить и обобщить историю тайных обществ, свои взгляды, произошедшие до и после восстания события, а также рассказывают свои личные истории.

Первыми здесь идут воспоминания Сергея Трубецкого - одного из наименее понятных декабристов. Он подробно рассказывает обо всем, но, когда дело доходит до восстания, ограничивается парой строк. Есть ощущение, что князь не хочет не только говорить о том дне, но даже вспоминать.

Интересно, что в большей части его воспоминаний повествование ведётся от третьего лица. И только тот фрагмент, где Трубецкой описывает арест и допросы, написан от первого лица, наполнен живыми чувствами и позволяет узнать его мысли. Мемуары Трубецкого обрывочны и явно не дописаны.

Далее следуют мемуары Евгения Оболенского. По воспоминаниям кажется, что это был человек лёгкого характера.

Интересно было почитать письма одного из самых несгибаемых декабристов - Михаила Лунина, который даже в ссылке продолжал строчить антиправительственные тексты.

В большинстве мемуаров читается уверенность в правоте своих взглядов и убеждений, благородстве помыслов. Даже то хорошее, по словам Лунина, что сделал Николай I, было сделано исключительно под впечатлением от идей декабристов.

Иногда подобные страстные пассажи вызывают улыбку, но стоит ли винить декабристов за однобокий взгляд, осуждать за, как сегодня кажется некоторым, необъективность, создание обаза жертвы во имя благой цели? Ведь как ни крути, они действительно пострадали, и их самоощущение более чем понятно.

Некоторые фрагменты было читать тяжело (например, про казнь и последнее письмо Рылеева), а некоторые - даже весело.

Все воспоминания написаны хорошим, иногда даже непростым для современного восприятия языком.

Всем интересующимся историей, конечно, рекомендую к прочтению первоисточники, в том числе мемуары декабристов, где они предстают умными, интересными, живыми и такими разными людьми.

Когда человек переносит знания с чего-то известного на неизвестное, он может приписывать неизвестному черты первого хотя бы в целом. Так "работает" антропоморфность, которую приписывают верующим, "обвиняя" их в том, что их Бог и выглядит и ведёт себя как человек. Тут же, в поисках того, что априори определяет компетентность в усвоении языка и, в частности, усвоении его грамматики, называется "универсальной грамматикой", никакой грамматикой по сути не являясь (по аналогии я назвала это "грамматоморфностью"). Такой приём, собственно, называется метафорой. И если обвинять первых в широком пользовании такой метафоры, то обвинять и вторых ("грамматистов"), что в другом они делают то же самое. Либо не обвинять ни тех, ни других.

Вот, что говорит о своей "универсальной грамматике" (она же, генеративная, или порождающая, грамматика) Ноам Хомский:

"Исследование универсальной грамматики, ... - это исследование природы человеческих интеллектуальных способностей.. Оно пытается сформулировать необходимые и достаточные условия, которым должна удовлетворять некоторая система, чтобы считать потенциальным человеческим языком, - условия, которые не просто случайно оказались применимыми к существующим человеческим языкам, а которые коренятся в человеческой "языковой способности"...

Это вроде образа диска (iso, или mdf), скажем, большой игры, из которого игру нужно сначала установить, прежде чем можно будет в неё играть. Но образ диска - компьютерный термин, зачем образ (понятием, которое уже существует по отношению к мышлению) им заменять? Потенциально человеческий язык присутствует в виде образа. И этот образ - образ познания (с участием восприятия, конечно). Целостный образ, в данном случае определяющий компетенцию в языке. Свойственна ли ему структура? Никакая структура ему не может быть свойственна. Структуру он определяет. Однако то же самое Хомский назвал заведомо "структурным" названием - "грамматика". Причем, эта грамматика существует пока как идея, как абстракция, по словам самого Хомского - "грубый набросок", не наполненный никаким содержанием. Абстракция, которая сама по себе является метафорой в таком выражении, как это делает Хомский. Иными словами, ещё пустышка, но уже структура. С одной стороны, именно такой подход аналитики считают наиболее научным и логичным (тут вопрос между "быть" и "казаться"), с другой стороны, о философии тех времён, к которым относится и эта книга (первая публикация 1960 год) недаром и Ричард Рорти, французский философ на стыке двух традиций, сказал в своей книге "Философия как зеркало природы", которую я читаю одновременно, в обращении к российскому читателю, что он, читатель, ничего не потерял, когда не имел возможности следить за изысканиями философов тех лет, ибо все они уже не актуальны. Имеется в виду именно аналитическая традиция.

Но продолжу.

"Абстракция" стала двояким понятием. Казалось бы абстракция на то и абстракция, чтобы на начальном этапе быть чем-то неопределённым. Но нередко абстракциями называют и образное выражение неизученного или малоизученного явления, упуская один существенный момент образа - его целостность, будь то отдельный термин-неологизм, имеющий не прямое, а метафорическое значение ("ризома"), или образ, как семантическая единица, неделимое описание одного образа, включающее любое количество понятий в переносном (а не прямом!) значении. Если первые абстракции не понятны, потому что ещё пусты, то вторые "абстракции" не понятны, потому что слишком образны. Кто сказал, что такой язык понимать легко? Однако, в помощь читателю всегда прямолинейные высказывания этого же текста, с которыми смысл образов гармонично согласуется, чтобы не выдумывать субъективных интерпретаций. Таким образом, в последнем случае за всю историю философии всё уже было сказано, не говоря уже о современной психологии.

Лев Выготский опубликовал свой труд о развитии высших психических функций, к которым относится и речь, уже за 8 лет до публикации этой книги Хомского, кажется. Выготского Хомский знать, возможно, не мог. Однако, ничто не помешало ему знать труды Виктора Шкловского, которого он упоминает во второй лекции.

Так вот, Выготский прямо или косвенно уже даёт ответы на поставленные Хомским на будущее вопросы (далёкое будущее, судя по тону). Чтобы не быть голословной, укажу, что первую проблему Хомский видит в происхождении языка у человека, принципиально отказавшись от приписывания натуралистической традицией единой эволюции языка человека и животного, основанной на идентичных процессах. Так думает и Выготский, однако, Выготский явно видит причину в развитом сознании человека, в отличие от животного, а Хомский считает порождение языка актом творчества. Однако, адекватное объяснение этого акта без участия "развитого сознания" невозможно. понятийный язык сам по себе - результат развитого сознания. Поскольку такой акт творчества - по сути преобразование в головном мозге образов восприятия (как процесса познания окружающего мира) на двух из возможных языков мозга - опять-таки образном (образы представления), или понятийном (это я говорю уже не со ссылкой на Выготского, а со ссылкой на современную психологию).

Вообще, если бы Хомский читал Выготского, то его "генеративная грамматика" могла бы стать, минимум - менее абстрактным термином, максимум - тут же потерять актуальность. Но и без Выготского, всё философское наследие в области континентальной традиции могло поспособствовать этому, если бы ни ограничения метода, ведь недаром про аналитиков говорят, что они пренебрегают историей. Континентальной. Вот и тут Хомский обращается к прошлому, в частности, к 17 веку - к преданным забвению трудам картезианского толка. Именно из труда такого учёного - француза Пор-Рояля ("Грамматика) он и позаимствовал идею. Откопав при этом и ещё одного мыслителя - какого-то там тоже забытого испанского врача Санкциуса, тоже некогда развивающего философскую грамматику.

Аналитическая традиция продвигается настолько черепашьим шагом, что никогда не поспевает не только за континенталистами, но и за другими науками, о чем говорит и Стивен Хокинг в книге "Высший замысел" (например).

Не припомню, какая в последний раз книга заставила меня так сильно попотеть, сделав круг в её оценке от "нуля" до "четвёрки" по пятибалльной шкале и обратно к "нулю". Однако, именно благодаря ей, я в полной мере поняла, что происходит и с такой философией, и с таким методом. Когда говорят, что философия мертва, я без сомнения отношу это к аналитической традиции. Недаром, героями нашего времени от философии становятся такие фигуры как Славой Жижек, постмодернист. Ведь, если понимать его книги во всей их глубине, - он достойный преемник континентальной традиции и постмодернизма, который не предлагает пустышек и имеет за своей спиной всё философское наследие континенталистов, а не только возможности собственной логики, построенной, якобы, на выверенных понятиях, хотя я показала, что о выверенных понятиях в философии говорить приходится с очень большими поправками. Как минимум. А образное выражение выигрывает вдвойне - и в полноте и, в конечном счете, по стилю, заняв достойное место в литературе.

Возможно, во мне нередко выпирает некоторая пристрастность, когда я говорю о континентальной традиции, в которую я вросла до мозга костей, так скажем. Однако, следует помнить, что аналитическая традиция в философии как и бихевиоризм в психологии, против которого немало выступал и сам Хомский - американское порождение. А специфика менталитета американцев не так объективна, чтобы бездумно её перенимать. Россия же имела и имеет в основном континентальную направленность, как и Европа.

Ирония состоит в том, что Хомский критикует не только бихевиоризм, натурализм, физикализм... он критикует прошлое своей же традиции, продолжателем которой является и сам при всей его проницательности, наткнувшись, к сожалению, на ограничения метода.

Весь его мир не такой, как у нас. Здесь нет границ цветов и звуков, ощущений на вкус и на ощупь... Гладкие холодные звуки и шершавые цвета, соленые краски и яркие светлые и колючие запахи... и все это переплетается, смешивается и уже их трудно отделить друг от друга...

Мой интерес к теме памяти всегда был сугубо прикладным и чисто практическим, а не чем-то абстрактно познавательным. До сих пор в недрах моего, кажется, безразмерного (чего там только нет!) книжного шкафа пылится книга с названием типа "100 способов развить вашу память" или что-то подобное, дословно уже и не помню (за десять лет немудрено и забыть такое). Помнится даже, прилежно выполняла все предложенные упражнения из этой книги, разбирала полезные, по мнению авторов, методики, но, быстро поняв, что все перечисленное мне как мертвому припарки, эту деятельность по самосовершенствованию свернула, может, конечно, и зря, а может, и нет... К чему весь этот лиризм? К объяснению причин того, почему такая потрясающая книга, причем небольшого объема, мною до сих пор не была прочитана - вот этого мне действительно жаль... Книга Александра Лурии, конечно, всегда была у меня на слуху, я знала о ней действительно давно, но почему-то долгое время была уверена (и как же я ошибалась при этом!), что это аналогичный набор практических заданий по повышению качества памяти, поэтому и не спешила знакомиться с этой маленькой книжечкой, справедливо полагая, что еще одна книжка с практическими заданиями мне точно ни к чему. Вот это было точно зря!

Это не набор упражнений, советов и научных изысканий на тему "что есть память, что она из себя представляет" и т. п. Это подлинная история реально существовавшего человека, почти такого же, как мы. Такого же, да не совсем. Реальная история фантастических способностей вначале завораживает, а потом резко спускает, скидывает даже с небес на землю - по крайней мере, у меня с ней было именно так. Нам ведь вообще свойственно восхищаться людьми, умеющими делать то, что по каким-то причинам пока не можем мы сами, а хотелось бы. Изредка нам свойственно и завидовать таким людям (счастливчикам, в нашем понимании), пусть белой завистью, но все же... От сверхумений не отказался бы, пожалуй, никто. От умений и способностей, которые могут и могли бы, по нашему мнению, качественно и к лучшему изменить свою жизнь, помочь в профессиональной деятельности... Кто бы отказался от всего этого? Люди покупают курсы, проходят упражнения и тренинги, а кому-то это дается просто так...

Умение запоминать информацию, важную сложную, цифровую, - действительно важное умение, с этим не поспоришь. И потому так интересно было вместе с автором погружаться в книгу, посвященную человеку, наделенному сверхспособностью запоминать все (ну или почти все, за редчайшим исключением). Сказать "было классно, увлекательно и захватывающе" - значит не сказать ничего. С небывалым интересом следила я за экспериментами, проводимыми на этом Ш. (автор не называет полного имени своего героя-мнемониста). Человек буквально за несколько минут запоминал длинные, чуть ли не бесконечные ряды цифр, записанных в произвольно хаотическом порядке. Через несколько минут он по памяти их воспроизводил! Да что там в восторге - лично я сидела в шоке, читая про подобные вещи, удивляясь, завидуя и вновь лелея непрошеную мысль "а нельзя ли развить такое самостоятельно, если предрасположенностей к тому нет никаких?"

Не скупится Александр Лурия на описание различных экспериментов. Лично я всегда против опытов на живых людях, но в данном случае... против точно не была. Вместе с автором искала разгадку сего необъяснимого феномена. Он в самом деле по большей части остался необъяснимым - ни для ученых, ни для самого обладателя "дара". Думаю, обратили внимание на кавычки. Дар оборачивается и проклятием. Слишком живое воображение героя (ведь именно наглядные образы помогали ему все время запоминать эти невероятные объемы информации) приводило к тому, что грань между мечтами, фантазиями и реальностью размывалась, что реального применения одна только лишь эта способность не находит - это все равно нужно в комплексе, это должно быть добавлением к чему-то, к другим навыкам, а получается, что все сводится на практике к фокусам и развлечению досужей публики. Не приносит, оказывается, счастья вот это умение помнить все, доставать из закромов памяти вчерашний день, позавчерашнюю ночь, цифры, которые ты учил двадцать лет назад...

И потому настроение мое менялось от главы к главе. Подъем, восторг, восхищение, коротенькая кульминация и затем довольно резкий спуск: горечь от понимания, что завидовать-то здесь в общем и нечему. Даром тоже нужно уметь вовремя и с толком распорядиться, приложить его к чему-то, а не потрясать им перед обывателями, его лишенного, - останешься цирковой обезьянкой, а в мечтах о чем-то великом так и пройдет вся жизнь...

Так он и оставался неустроенным человеком, человеком, менявшим десятки профессий, из которых все были "временными".
Он выполнял поручения редактора, он поступал в музыкальную школу, он играл на эстраде, был рационализатором, затем мнемонистом, вспомнил, что он знает древнееврейский и арамейский язык, и стал лечить людей травами, пользуясь этими древними источниками...
У него была семья: хорошая жена, способный сын, но и это все он воспринимал сквозь дымку. И трудно было сказать, что было реальнее - мир воображения, в котором он жил, или мир реальности, в котором он оставался временным гостем...

Совсем не так представляла я себе финал книги!

Это была чудесная поучительная история, главный плюс которой - абсолютная достоверность, это раз. А во-вторых, ее некая поучительность и даже немного практических советов. Лично мне было интересно все про эффект синестезии, когда чувства перемешиваются, когда запахи начинают обладать цветом, а цвета текстурой и т. д. Мне любопытно было и про то, как герой расставлял в памяти, в воображении, представляя знакомые улочки, ряды предметов и цифр, которые нужно было запомнить.

Из морали - завидовать глупо, бессмысленно и нечему. Каждый из нас, хорошенько покопавшись в себе, найдет свои, уникальные способности, которые можно развить, усовершенствовать, применять для улучшения жизни, построения карьеры и прочего. Научная книга с легким философским подтекстом оставила мне на прощание минутку грусти, но светлой. Я в очередной раз убедилась, что нет для человека ничего невозможного. Другой вопрос: а зачем обладать всем этим "невозможным", если оно не делает твою жизнь краше и комфортней?

P.S. Как же книга все-таки вошла в мою жизнь? Все проще простого. Давно в моих планах (уж скоро год будет или около того) прочесть "Чагина" Водолазкина про человека с необыкновенной памятью. В своем замечательном интервью, данном писателю Сергею Шаргунову, автор признается, что вдохновение для своего романа он черпал в том числе и из этой маленькой книжечки. Вот так, буквально за пару-тройку секунд, книга, маячившая на горизонте десяток лет, сразу попадает в виш, а затем - в прочитанное) Похоже, я не человек книжных планов, я человек книжного вдохновения, зато и книги все так же продолжают меня радовать, восхищать, восторгать, удивлять... Нежданные, но самые приятные гости...

Незаконченное произведение Джека Лондона, дописанное Робертом Фишером. Концовка, на мой вкус, не очень удачная, она расходится с тем, что создал в своих черновиках сам Джек Лондон, а также с общим тоном и направленностью повествования.

Персонажи очень яркие, живые, оставляют неизгладимый след. Особенно помощник одного из главных героев по имени Хаас. Только прочтите введение его в повествование:

"Холл был потрясен, едва взглянув на его лицо — бледное, худое, с ввалившимися щеками и остро выступающими скулами, на лице этом горела пара глаз, такие могут привидеться разве только в кошмарном сне. В них пылал такой огонь, что все лицо казалось охваченным пожаром... Холл не оставил без внимания его движения, когда тот пододвигал стул и усаживался. В них было что-то кошачье, и Холл был уверен, что мускулы у этого человека, как у тигра, хотя сухое, нездоровое лицо, казалось, говорило об обратном, создавало впечатление, что тело его — сморщенная и вялая скорлупка. Тело было худым, но Холл подметил узлы мускулов на руках и плечах."

Приключения персонажей перемежаются с философскими дебатами, что напоминает по построению "Морского волка". Только последнее Джек Лондон доработал и оформил, а вот "Бюро убийств" Фишер не довёл до ума, и получились резкие и неоправданные переходы, сбивающие темп повествования.

Заметила ещё одну интересную параллель: один из персонажей, член бюро убийств, ярко представленный нам Хаас - преподаватель греческого и философии античности. Он спокойно рассуждает о смерти как завораживающем акте красоты, он даже кровожаден до справедливости, как бы парадоксально это не звучало. А теперь вспомним современных авторов, поразмыслим, кто писал о закономерности смертей как элемента бытия, впечатляющего своей завершённостью и почти космическим ужасом?

"Красота есть ужас. Мы хотим быть поглощенными ею, хотим найти прибежище в ее очищающем пламени."

Да, это цитата из "Тайной истории" Донны Тартт, которая словно бы подхватила флаг эстафеты и продолжила бег, усугубив ситуацию. Только взгляните на Генри, лидера группки студентов, возомнивших себя на пьедестале справедливости. И сравните с убеждённостью Хааса. Говорят, Тартт впечатлилась Ф.М. Достоевским, а я вот нашла корни и у Джека Лондона, и у Оскара Уайльда. Но это уже совсем другая история, которую можно прочитать в моей рецензии на "Тайную историю".

Возвращаясь к "Бюро убийств" Джека Лондона, должна так же отметить, что причины для оставления рукописи незаконченной имелись. Конфликт вёл в никуда, и это видно. Не забудем, что сам Джек Лондон писал роман, идею которого купил у другого человека, и, видимо, она не отвечала его душевному кризису. Фишер не сумел или не захотел вмешаться в текст настолько, чтобы довести его до логического конца. Причём речь идёт не только и не столько о сюжете, сколько о развитии идеи.

Таким образом, роман интересен как черновик Джека Лондона, образчик его стиля и великолепного видения персонажей. Но так как он не был завершён идейно, то может придать лишь направление мыслям, не решая ценностных конфликтов. Рекомендую только истым любителям произведений Джека Лондона. И уж точно с него нельзя начинать знакомство с автором.

По рекомендации к написанию рецензий я должна сказать несколько слов об авторе книги. Гугл сообщает, что Жорж Батай - "французский философ, социолог, теоретик искусства и писатель левых убеждений, который занимался исследованием и осмыслением иррациональных сторон общественной жизни, разрабатывал категорию «священного»". Мне больше понравилось короткое описание от Алексея Зыгмонта - многогранный; личность между двумя полюсами - "яростный, надрывный и взбалмошный мистик-порнограф — как любят писать, «завсегдатай борделей»; с другой же — мирный теоретик, идеи которого намного важнее его истерик или сексуальных фантазий".

Я вряд ли бы взялась за труды мистико-порнографического левака-теоретика, если бы 20 лет назад его книжка "Литература и Зло" (в скверном переводе, по мнению Зыгмонта) не попала в озоновский раздел "Всё за 19 рублей" и, как следствие, в мою корзину. Всего 160 страниц, но это было очень трудное чтение. Виноват ли перевод или оригинал, я не знаю. Однако о времени, потраченном на чтение, ни капли не жалею. Это было яростное взаимодействие с текстом, все поля исписаны карандашиком. О да, я порчу книги своими комментариями. Иначе зачем складывать буковки в слова?

Литература есть общение. <...>
[Литература] создана искусственно и не берет на себя никакой ответственности. Ни за что. Она может беседовать с кем угодно.

Со мной беседовать сложно, потому что я хаос, как-то сказали мне (да и не один раз и не один человек)) и прочитав Батая, я собираюсь обвинить его в том же самом. Впрочем он самокритичен, в предисловии атмосфера создается словами - "шквал", "бурный", "революция", "яркий", "интенсивный", "обвинение".

...из-за моей бурной жизни я никак не мог ясно выразить свои мысли. Буря - это основное понятие, смысл этой книги.

В тексте бурлит всё, он порывист, прыгуч и стремителен. Иногда это бесит. Но будучи сама хаосом, я догадываюсь, как искать центр торнадо. Внешний хаос вовсе не означает непоследовательность и отсутствие смысла. Сквозь кажущуюся пургу надо пробиться и внутри всё потрясающе аккуратно разложено по полочкам, всё понятно и стройно. И вот тут, пожалуй, настигает восторг от осознания. Можно начинать читать книгу сначала и вместо взбалмошной бури видеть грандиозную картину столкновения стихий.

О чём же книга, собственно? Точнее - что в ней поняла я) Полагаю, что она не столько о литературе, сколько о противостоянии морали и природы человека.

Меня очень смущают используемые термины - Зло и Добро, причем именно с большой буквы. Не владею французским, чтобы понять, где здесь особенности языка, где философская позиция автора. Прямого определения ни Зла, ни Добра Батай не даёт. Но из текста можно вытянуть, что это не узкие этические категории, хотя они сильно связаны с понятием морали, однако трактуются шире. Добро приближено к разуму и пользе. На самом деле хаотичность тексту придаёт как раз тот момент, что Добро и Зло могут сделать финт ушами и сузиться... Возможно, там должны использоваться другие слова при переводе.

Замечание опять же неизвестно к чему - к авторскому тексту или переводу. Каждое эссе разбито на главки, причем совершенно так внезапно разбито, вдрызг-текст. И в десятке первых предложений такой главки может не быть существительного) Ни объекта, ни субъекта. Существительные заменяются указательным местоимениями и сравнительными словами. "Подобное этому" "в сравнении с этим" "у схожего с тем" - но предмет разговора остался где-то в предыдущих главах. Надо отмотать 20 предложений назад, чтобы понять, о чем речь. Это при том, что у Батая сложно понять даже вполне стандартное, с точки зрения "подлежащее-сказуемое", предложение.

Если правда, что "невозможное", будучи, так сказать, избранным, а соответственно принятым, всё-таки плохо пахнет, если последняя неудовлетворенность (коей удовлетворяется рассудок) сама оказывается обманом, существует по крайней мере особая нищета, признающая себя таковой.

Недостаточно прочитать пару предложений перед этой цитатой, чтобы въехать в неё. Эссе Батая, как вязание Пенелопы, довязываешь до предпоследней петли, распускаешь, перевязываешь и так до бесконечности, пока Одиссей не приплывёт или читатель не поплывёт.

В общем я многое пропустила мимо сознания, выловила более-менее понятные мне конструкты. Добро как разумное ограничение человеческой природы, способствующее выживанию вида в целом и отрицающее всё, что может расшатать общество и привести его к гибели. Добро - это сохранение жизни. Зло - то, что свойственно человеку как природному, животному началу, свобода, неограниченность сознания, сексуальность, детское наивное понимание бытия вне каких-либо правил и рамок. Зло - это интенсивность жизни. Где-то на границе Зла возникает понятие самовластности. Опять же строгого определения Батай не даёт. Насколько я поняла, это одно из основополагающих понятий его мировоззрения, поэтому он привносит "чувство" и своё видение самовластности в каждую свою работу - ловите, мол, интуитивно, показываю прям на пальцах;) Похоже на разумного Карамазова - добра нет, позволено всё, что самовластно. Почему считается, что пожизненное устремление Батая было в том, чтобы нарушать правила, нарушать рамки, которые Добро-общественное сознание выстроило от Зла-природы. Наверное, упускается из вида, что делал он это самовластно. Мне кажется, я интуитивно понимаю, что это, но выразить сложно. Тем уважительнее отношусь к попыткам автора это сделать.

Причем тут литература. Поэты и писатели по Батаю ближе всего могут приблизиться к границам Зла, то есть к природе человека. Он выделяет особенно сильных интуитов, уловивших суть бытия по его собственным представлениям.

Эмили Бронте искренне восхищает Батая образом Хитклиффа и как бы искупляющей его Кэтрин. Много рассуждает о принятии Зла человеком, об осмыслении границ его. В этом же эссе появляется символическое понимание жертвоприношения. Но чтобы понять, о чем говорит Батай, надо сначала прочитать про Мишле и Пруста. Я бы поменяла порядок эссе в книге. А может и нет. В общем книгу точно надо читать по кругу, не один раз.

Эссе про Бодлера меньше всего понравилось. Потому что у Батая сильно болит Сартр и это определяет полемический характер текста, в котором читателю совсем уж ничего не понятно, с кем спорим и о чём? От романтизма и очарования злом вдруг переходим на "верхи не могут, низы не хотят" и это метафора к застою творчества в крови. Но мне понравилась цитата про нации (возникновение которой в тексте было внезапным):

Так нация упорно придерживается понятия, составленного о себе однажды, и скорее признает себя исчезнувшей, чем от него откажется.

В главе о Мишле Батай проясняет своё понимание и отношение к жертвоприношению. И эдак серьёзно размышляет о магии, как антитезе христианства. Ой, по поводу употребляемого в тексте слова "религия" - опять же много безответных вопросов к переводчику или автору. Что называется религией, как соотносится с язычеством и магией той же - чёрт знает.

В этой главе я поняла, что противостояние Добра и Зла в описании Батая я вижу как столкновение архетипа Опекуна с архетипом Бунтаря. Стало еще чуть понятнее. Перевод в своё понятийное пространство - возможно, это обманчивое "понятнее" ;)

Блейком Батай пытается доказать, что "религия лишь следствие поэтического гения". О связи поэтического, природного и священного. Знать бы батаевское определение религии, рассуждать стало бы интереснее. Но мне приглянулась, например, фраза:

Человек морали осуждает деятельность, которой ему не хватает.

И далее поясняется, что смысл морали - ограничить энергичность природы. Слишком интенсивное пугает. Интенсивное = злое. По мнению моралистов, столпов общества, добродетельных создателей правил. Блейк был феерически интенсивен, поэтому его боялись, считали психом. И человеком праздником. Кстати, почему смех считается бесовским и неистовым, карнавальным явлением - он тоже интенсивен, ярок, энергичен, зол.

Произведений маркиза де Сада я не читала и не особо захотелось после эссе о нём. Хотя Батай называет его философию блестящей и интуитивно отражающей образ Зла. Не могу оценить. Я не вижу самовластности в нарушении правил Добра по отношению к чужому телу.

Эссе о Прусте самое внятное. Мне понравился сам Пруст в изображении Батая и все размышления о Добре и Зле вокруг него. Либо я наконец-то поняла, как читать Батая, где у него центр хаоса, либо в этой главе он превратился в мирного теоретика.

Кафка. Кафка по Батаю поднимает тему детства и детской наивности. Детское Зло против мира взрослого Добра. Захотелось перечитать Кафку.

В главе про Жене снова сильно воспалился Сартр. Но тут я не знаю, кто больше попал под анализ - Жене или Сартр. Заинтересовало, что Батай видит их связь, похожесть, влюблённость (космическую в смысле)). Стоит прочитать сартровскую книгу о Жене. В этом эссе Батай снова и снова размышляет о границах Добра и Зла. Пожалуй, подробнее, чем в остальной книге. Но может быть, это стокгольмский синдром. Кажется, Жорж, я вас полюбила ;) Жаль, что названия и описания других книг Батая слегка отталкивают. Не хотелось бы столкнуться с буйным эротоманом после столь продуктивного общения на литературные темы.