Самая трагическая книга, которую я читала – это Дневники Софьи Андреевны.
Ужас это? Трагедия? Мне даже трудно назвать это. Изуверство какое-то.
Чтобы два человека так друг друга мучили… Чтобы так всё было мучительно…
Вот она убежала из дому и легла на траву в рощице, подальше от обочины: «Пусть он помучается…», «Пусть узнает…»
Её бегают, ищут. Она лежит на холодной земле, бьётся в истерике, плачет от обиды, уже ночью возвращается…
Конечно, Софья Андреевна была больна. Это всё же болезнь, а не характер, не обстоятельства, не жестокосердие Толстого, не холодность детей, не боязнь нищеты. Все эти побеги, прятки, все эти муки самоистязания – это от болезни.
Я не знаю, какое лекарство могло бы ей помочь.
Только одно: чтобы её супруг Лев Толстой оставался тем, кем он ей был мил, таким, каким она его знала до 1880 года, каким принимала и любила: барином, крутым, свирепым, бьющим зайца ножом в грудь без этих старческих слезинок, дельцом, скупающим всё, что дёшево и выгодно, семьянином, мужем, самцом, охраняющим свой прайд от чужих до смерти.
Чтобы сгинули вся эта мишура и «глупости»: опрощение, религиозность, шитьё сапог, жизнь в деревне, слезливость, «непротивление злу насилием», трактаты, воззвания, сенокосы и пахание крестьянской земли. А самое главное, чтобы сгинул проклятый враг Чертков со своими брошюрками, журналами, со своими «идеями» и подстрекательством.
Что могла хотеть хорошая женщина и добрая мать? Только блага себе, мужу и детям. Того блага, как она понимала его. Блага барства, богатства, накопительства, развлечений и размножения. И Толстой первые лет 20 только поддерживал её во всём.
А потом ему открылось, что он жил ложной жизнью. И он поменял свою жизнь.
А что было делать им? Такой громадный поезд уже шёл за ним и Софьей Андреевной на всех порах: дети, внуки, правнуки, вопросы денег, наследства, характеры, амбиции, истерики, несчастные судьбы, обиды, раздоры, требования законного …
Он поменял свою жизнь такой трудной ценой. А какой шанс был у них?
Она осталась одна с этим громоздким паровозом из детей и внуков, их привычных интересов, их инерцией, косностью, страхами.
Он звал её, звал, звал: Это всё ложь. Иди ко мне. Переходи на мою сторону, на сторону истины и света.
Ничего удивительного нет в том, что жена посчитала мужа сумасшедшим.
Её дневники – летопись болезни, хроники взаимного изуверства.
Учение Льва Николаевича нельзя исследовать просто так, отдельно от дневников жены. Это было бы несправедливо по отношению к ней. Только вместе: его «В чём моя вера» и пару-тройку лет из Дневников Софьи Андреевны, например с 1907 по 1909…
Вот только так. Это чтение будет совсем другое чтение.
