5

«Все в столице, а я... в Витебске»

Да простит мне Господь, если в эти строки я не смог вложить всю щемящую любовь, которую питаю ко всем людям на свете.
А мои родные - самые святые из них.
Так я хочу думать.

Итак, в Марке Захаровиче поразили всего более два пунктика: его Витебск и его детскость, которые отстоят друг от друга на самую малость и могут быть запросто слиты в одно. Думаю, Шагал с добрейшей душой его влюбился б в любой город, в котором появился на свет; тут малой родине с Шагалом повезло. Это воистину детское мировоззрение, когда защищаешь – по себе знаю – откровенную дыру, даже дырочку на географической карте потому только, что тут прошло твое детство; когда по старой памяти о всемогущих будто родителях и подобных же им знакомых взрослых продолжаешь считать их в сущности неплохими людьми, пусть и сознаешь уже за ними, да и за всеми прочими недоброе – порчу жизнью. Такой вырос мужчина из мальчика, обнимавшего морду подготовляемой на убой коровы и шепчущий, за неимением большей власти, что не станет после есть ее мяса. Напрасно он боялся «взрослых» черт в зеркальном отражении и неизбежно готовился «делаться как все».

Датируются воспоминания 22-ым годом, когда Шагал не уехал еще в Европу с концами, потому России и Витебска тут существенно больше, чем Франции и Парижа. Но Марк Захарович уже на самом пороге, границе; он сознает, что не нужен советской России, как не был нужен России царской; а во Франции начинают вдруг продаваться никому почти досель не интересные его картины (которые, кстати, не похожи ли на детские рисунки? о, шагаловская детскость, детскость!.. без обид). Но то финал, а до него будут война и революция в нескольких замечательных абзацах, будут собрания художников и поэтов, на которых брутальный Маяковский бил кулаком о стол, а белозубый Есенин – о собственную грудь, за что сильнее нравился Шагалу. Вэ Вэ последнему пришелся не к душе («Зачем поэзии столько шуму?»), пусть и вручил свою книгу с дарственной: «Дай Бог, чтобы каждый шагал, как Шагал». Нет, каждый – ни в коем разе, так не бывает, хотя бывают у многих и споры с родителями, и разрывы с наставниками, и скитальничество, и голод босяка от искусства, пренебрегающего внешним видом… Словом, классика! так что…

Не говорить, а рыдать хочется.
Туда, к воротам кладбища, влечет меня. Легче пламени, легче облачка лечу туда, чтобы выплакаться.
Внизу река, где-то вдали мостик, а прямо передо мной - погост, место вечного упокоения, могила.
Здесь моя душа. Здесь и ищите меня, вот я, мои картины, мои истоки. Печаль, печаль моя!