3 Тот тип у камеры, как там его

«И в концовку романа совсем не верится, инфантила, как показывает практика, даже могила не исправит». Инфантила, может, могила и не изменит, особенно чужая, а вот человека более трезвого, логичного склада ума, на глазах у которого произошло двойное убийство, которое ему пришлось снимать — ещё как. Впрочем, обо всём по порядку.

Операторы мне всегда нравились. С киношными я знакомство не водила, а вот с журналистами — вполне. В двух местах, где я подрабатывала, операторы сидели в отдельном помещении. Подозреваю, что так везде, но утверждать не буду. Операторская всегда была мужским царством. Ребята спокойно (а буйных туда не берут) сидели, ковырялись в технике, ели какие-то бутерброды, смотрели футбол. Когда приходишь за ними на съёмку, они обычно вздыхают и не спеша поднимаются за тобой, даже если спешить по-хорошему надо. Иногда попадаются шутливые ребята, но чаще они молчаливые и сосредоточенные. Хотя если начать их расспрашивать о ремесле, расплывутся в улыбке и с удовольствием расскажут, а когда уже разложатся на месте и будут скучать, и вовсе могут дать ценный совет, только их слушай.

Главный герой книги, Серафино Губбьо, пожалуй, тоже из таких ребят. Он твердит, что в его работе, мол, нет никакого искусства — знай себе крути ручку камеры, не дёргайся и «корми» машину нужным количеством плёнки. В своих размышлениях оператор постоянно приходит к тому, что он — придаток камеры, человек-вещь, и это его и безмерно влечёт, и бесконечно бесит. Потому что главная проблема Губбьо (ну, как он считает) заключается в том, что у него всё-таки есть сердце.

В его сердце живёт старая вилла, по стенам которой вьются цветки жасмина, так радующие пожилую донну, её порывистый сын-художник и прекрасная дочь. На вилле посадят другие цветы, сына сгубит любовь к роковой даме, не сумевшей оценить чистоту его чувств, а что случится со старушкой и её дочерью — страшно даже написать. Живёт скрипач, который играл на скрипке как бог, пока его не заставили подыгрывать электропианино, что свело его с ума. Живёт прекрасная дикая тигрица, которая вынуждена коротать дни в клетке после того, как едва не убила человека в зоопарке. Впрочем и ей осталось недолго — её могли бы усыпить, но убьют как раз на глазах (или на глазу?) у камеры Губбьо. Или она кого-то убьёт...

И каждая эта трагедия всё больше и больше отнимает у несчастного героя, итак склонного к пассивному созерцанию, а не к действиям, остатки человечности и желанию что-то изменить, во что-то вмешаться. Он становится постоянным свидетелем личных драм, но не может помочь даже девушке, которая ему нравится — для всех он «мотор», рука, которая вертит ручку, подружка-подушка, которой можно выплакаться и высказаться, безобидный мужчина, с которым можно отпустить дочь, сложный редкий пациент… Кто угодно, но не Серафино Губбьо.

Впрочем, и читатель не слишком его узнаёт — Губбьо пишет, что в юности водился с дерзкими художниками и «творил много плохого», но в это как-то не слишком верится. Да, он довольно циничен, но далеко не у всех циников за спиной вереница из разбитых женских сердец и мужских лиц. Его равнодушие наносное, как говорит одна из героинь, ему всех жалко. Что же, жалость не к лицу руке, которая крутит ручку, потому в финале автор волне предсказуемо отнимает у него голос и сердце — прекрасная девушка, наконец, обращает на него внимание, но ему уже совершенно всё равно.

Ох, боюсь прочитавший эту рецензию подумает, что книга захватывает своими интригами, героями и историями (и это я ещё не про всё вам рассказала). Увы, это не так. «Записки кинооператора Серафино Губбьо» читаются безумно тяжело, и это при том, что мне нравятся, например, «Шесть персонажей в поисках автора» у Пиранделло. Герой постоянно погружается в путанные размышления, приходится возвращаться на несколько страниц назад и по два-три раза перечитывать, чтобы полностью понять, что же он имел в виду. Если бросил читать на середине главы, приходится снова листать назад. Это книга не для развлечения и не для скоростного чтения, она довольно специфична, и полна, например, вот такими пассажами:

Среди многочисленных проявлений человеческой природы одно из наиболее распространенных и вместе с тем странных, подлежащих изучению — ожесточенная, непримиримая борьба, которую человек, хоть и раздавленный чувством вины и скорбью, упрямо ведет против доводов разума, стремясь отвергнуть вину, дабы не испытывать угрызений совести. Пусть эту вину признают другие, пусть его покарают, посадят в тюрьму, назначат самое суровое наказание, пусть убьют его, нет разницы, лишь бы он сам, в душе, не признавал справедливости кары; правда, совесть-то продолжает его грызть.

Кто он? Ах, если бы каждый из нас хоть на мгновение избавился от собственной метафоры — метафоры самого себя, — которую мы вынуждены создавать своими бесчисленными притворствами, сознательными или нет, превратными истолкованиями собственных поступков и ощущений. Случись так, вмиг стало бы ясно: этот «он» — другой, совсем другой человек, у него нет ничего (либо есть крайне мало) общего с нами; и настоящий «он» — это тот, кто внутри нас раскаивается в содеянном, это наша сокровенная суть, зачастую приговоренная к пожизненному молчанию. Любой ценой мы стремимся сохранить, уберечь и не скомпрометировать метафору самих себя, нашу гордость и любовь. Из-за этой метафоры мы терпим муки, губим себя, а между тем до чего приятно признать себя побежденными, сдаться своему внутреннему «я», которое становится грозным и беспощадным, если идти ему наперекор, но стоит только признать свою вину, как оно тут же — сама снисходительность, и нам прощаются все прегрешения. Однако нам это кажется предательством по отношению к себе, слабостью, недостойной мужчины. И так будет до тех пор, пока мы не откажемся от мысли, что наша внутренняя суть заключена в придуманной нами метафоре самих себя.

Мне безумно нравится этот отрывок, но буду честна, пока полностью смогла понять и обдумать написанное, прочитала раз семь.

Рекомендовать друзьям книгу я бы не стала, но и отговаривать её читать — тоже. Просто знайте, что это не про историю кинематографа и даже не про настоящие интриги, которые царят на съёмочной площадке, хотя они там, несомненно есть. Наверное, это опять про то, что все по-своему несчастны, будь ты роковой красоткой, порывистым актёром, ревнивой женой или страдающей из-за нелюбящих друг друга родителей дочерью. И если вы думаете, что выход из этого колеса страданий — воспарить надо всем и стать Буддой или, если вам угодно, камерой, наблюдателем, оператором, — то нет, вы не правы, не по Пиранделло.

Но как бы то ни было, съёмки продолжаются. Камера, мотор, все по местам!