4

Казанова, Стендаль, Толстой, на первый взгляд между ними нет ничего общего, но Цвейг говорит о них так: они являются «тремя ступенями в пределах одной и той же творческой функции: самоизображения».

Низшая ступень – это Казанова. Он мало ассоциируется у меня с писателем, но его секрет прост, сама его жизнь была настолько бурной и захватывающей, что для описания ее не требовалось особого таланта, достаточно было достоверно перенести ее на бумагу и она сама приковывала к себе внимание.

Поразительно, но оказывается Казанова был очень одаренным, он знает «латинский, греческий, французский, древнееврейский, немного испанский и английский языки», математику, астрономию, теологию, «он сведущ в химии, медицине, истории философии, литературе», он играет на скрипке и превосходно «справляется со всеми придворными искусствами и физическими упражнениями – танцами, фехтованием, верховой ездой, игрой в карты», плюс ко всему у него феноменальная память. При желании он мог стать кем угодно, но ему это не нужно. Казанова безнравственен, аморален, пуст, беспечен, легкомыслен и так очарователен.

Его интересовала только свобода и женщины, точнее их тела. И что опять же удивительно, связь с Казановой, при всей его ветрености и даже именно благодаря ей, была для женщин праздником, «единственное и исключительное, ни с чем не сравнимое опьянение и увлечение, сумасбродство восторга, неповторимое великолепное приключение, не превратившееся, как с другими, в трезвую привычку и банальное сожительство».

Но все когда-нибудь заканчивается, прошла и молодость Казановы, его бурная жизнь резко сбавила обороты, и в попытке вернуть частичку прошлого, согреть самого себя воспоминаниями, Казанова пишет историю своей жизни…

Стендаль, Толстой...

Ступень вторая – Стендаль. С внешностью ему повезло гораздо меньше, чем Казанове, «лицо тяжелое и вульгарное, массивное и широкое, отчаянно мещанское», «под подбородком зобом выпирает из-под тесного воротника слишком короткая шея, а ниже лучше и не смотреть, ибо он ненавидит свое глупое выпяченное брюхо и эти некрасивые, слишком короткие ноги». Но за этой внешностью скрывается удивительная натура, «в этом гигантском теле дрожит и трепещет клубок чувствительных до болезненности нервов».

Стендаль заинтересовывается самим собой, углубляется в свой внутренний мир, он пишет автобиографию, чтобы лучше узнать себя, «среди всего шумного мира приковывает его страстное любопытство только человечество, а среди человечества только один, непостижимый до конца человек, микрокосм, Стендаль». Он дорожит этим внутренним миром, и это заставляет его стать поразительным мистификатором. Скрывая его от всех, он постоянно лжет, выдумывает факты, меняет даты, подписывается вымышленными именами, его биографы насчитали их более двухсот.

Если он ставит дату, - можно ручаться, что она неверна; если в предисловии к «Пармской обители» он рассказывает, что книга написана в 1830 году в расстоянии тысячи двухсот миль от Парижа, - значит, это шутовство, потому что на самом деле роман сочинен в 1839 году и притом в самом центре Парижа.

Он лжет всем и вся, и есть только один человек, которому он не лжет никогда, это он сам, в автобиографии он старается «откинуть всякий стыд, всякие опасения, давать самым неожиданным признаниям вырваться прежде, чем судья и цензор там, внутри, опомнится», «он сознательно жертвует красотой своих мемуаров ради искренности, искусством ради психологии».

Писать художественные романы Стендаль начинает достаточно поздно, в сорок лет, для того, чтобы избавиться от скуки, ему меньше доступны развлечения, и надо же чем-то себя занять, и в этих романах он опять же изображает самого себя.

Стендаль <...> изображает страсти лишь затем, чтобы самому пережить их снова, более интенсивно и осознанно; он старается узнать человека лишь затем, чтобы лучше узнать самого себя...

И, наконец, высшая ступень – Толстой. Честно говоря, именно за эту часть я снизила книге оценку. Во-первых, мне кажется, что о русских, о России, надо писать как-то по другому, проще, стиль Цвейга для этого слишком вычурный.

И он «был первым» среди могущественных, богато и спокойно жил он в унаследованном доме. Его тело полно здоровья и силы, любимая им девушка стала его женой и родила ему тринадцать детей. Дело его рук и его души вросло в вечность и окружает его ореолом: благоговейно склоняются мужики в Ясной Поляне, когда могучий барин проносится мимо них на коне, благоговейно склоняется перед его рокочущей славой вселенная.

Во-вторых, некоторые высказывания меня просто покоробили. Читая, например, не самое приятное описание внешности Толстого, а потом такие строки опять о нем же: «обыденном русском лице, за которым можно предположить решительно все, кроме одухотворенности, поэзии, творчества», и затем «с таким анонимным общерусским лицом можно председательствовать за министерским столом так же, как и пьянствовать в притоне бродяг, продавать на рынке булки или в шелковом облачении митрополита осенять крестом коленопреклоненную толпу», как-то обидно за Россию становится. А потом еще и за женщин, оказывается у женщин «явление полового кризиса проявляется грубее и клиничнее», чем у «мужчин, носящий более духовный характер».

Но, возвращаясь к Толстому, Цвейг вознес его на высшую ступень по двум причинам, первая заключается в том, что во всех произведениях, в течение всей своей жизни, Толстой обязательно изображал себя, причем каждый раз он изображал себя новым, таким, каким был на этот момент своей жизни. И это изображение «несравнимо с однократным самоизображением Казановы или фрагментарным – Стендаля: как тень за телом, так Толстой бежит за своими образами».

Но помимо этого «лишь изобразительного ряда» Толстой с 19 лет ведет дневник, где оценивает и безжалостно казнит самого себя, это и является второй причиной, его самоизображение становится морально-этическим.

...с 12 до 2 говорил с Бегичевым, слишком откровенно тщеславно и обманывая себя. С 2 до 4 гимнастика; мало твердости и терпения. От 4 до 6 обедал и покупки сделал ненужные. Дома не писал, лень; долго не решался ехать к Волконским; у них говорил мало – трусость. Вел себя плохо: трусость, тщеславие, необдуманность, слабость, лень.