4

Если вкратце охарактеризовать "Последний мир", можно сказать, что Рансмайр добавил (или попытался добавить) к поэме Овидия еще одну историю, еще одну, бесконечную метаморфозу, саму суть метаморфозы. И сделал ее центром самого Овидия. И в этом плане неважно, сколько правды в истории изгнания Овидия из Рима, насколько мир, описанный в романе, соответствует реальному Риму. Нет, мало что соответствует, и это совершенно неважно, потому что суть романа заключается в мифе, а не в истории. Поэтому ничего удивительного в том, как причудливо и при этом гармонично античность и современность вплетаются друг в друга, расплавляясь при этом в мифе. Этот последний мир существует нигде и никогда и при этом везде и всегда. Поэтому римский принципат и современность, Рим и Томы одновременно существуют и не существуют, растворяясь в мифологических пространстве и времени, теряя знакомые исторические и географические очертания.

Сами Томы кое в чем напоминают жилище Фамы, Молвы, каким его описывает Овидий в своих "Метаморфозах":
Есть посредине всего, между морем, сушей и небом,
Некое место, оно — пограничье трехчастного мира.
Все, что ни есть, будь оно и в далеких пределах, оттуда
Видно, все голоса человечьи ушей достигают.
Там госпожою — Молва; избрала себе дом на вершине;
Входов устроила там без числа и хоромы; прихожих
Тысячу; в доме нигде не замкнула прохода дверями;
Ночью и днем он открыт, — и весь-то из меди звучащей:
Весь он гудит, разнося звук всякий и все повторяя.
Нет тишины в нем нигде, нигде никакого покоя,
Все же и крика там нет, — лишь негромкий слышится шепот.
Ропот подобный у волн морского прибоя, коль слушать
Издали; так в небесах, когда загрохочет Юпитер
В сумрачных тучах, звучат последние грома раскаты.
В атриях — толпы. Идут и уходят воздушные сонмы.
Смешаны с верными, там облыжных тысячи слухов
Ходят; делиться спешат с другими неверною молвью,
Уши людские своей болтовнею пустой наполняют.
Те переносят рассказ, разрастается мера неправды;
Каждый, услышав, еще от себя прибавляет рассказчик.
Бродит Доверчивость там; дерзновенное там Заблужденье,
Тщетная Радость живет и уныния полные Страхи;
Там же ползучий Раздор, неизвестно кем поднятый Ропот.
Там обитая, Молва все видит, что в небе творится,
На море и на земле, — все в мире ей надобно вызнать!

В этих Томах времена года неузнаваемо изменились; мир настолько далек от этого места, заключенного между горами, морем и небом, что он не воспринимается реальным даже теми, кто прибыл оттуда. Из этого места практически невозможно выбраться и невозможно сохранить память такой, какой она была в момент прибытия. На глазах у всех происходят чудеса, но они принимаются без удивления. Все, что рассказано в качестве историй, происходит в виде кинофильма, или же неминуемо произойдет в самих Томах. В Томах, где все являются чужаками, носящими говорящие имена, а заговорить их заставит Назон. Миф создает Томы, а Томы - миф.
Сам Назон уже в воспоминаниях Котты времен пребывания в Риме обретает черты легенды, не просто поэта, а чего-то большего, не-человека. А дальше, в обрывках воспоминаний, которые находит в Томах Котта, он наделен отчетливыми чертами мага или колдуна. Он, по словам Эхо, вычитывал свои истории в огне. А грек Пифагор Самосский, его слуга, записывал его речи на лоскутках ткани, напоминающих колдовские заговоры и заклинания, вплетая их в пирамидки из камня, чертил буквами на обломках скал. Назон делает весь окружающий его мир своей историей, а себя частью этой истории. Но при этом и само место делает его своим рассказчиком, само место превращает фантазию в реальность, устанавливает соответствие между именем и сущностью (Арахна - ткачиха - будущая паучиха, Ликаон - волк и т.д., все как в мифах. Хотя именно связь между именем и сущностью у Рансмайра не сильно подчеркнута).
Кто знает, обманное видение Котты у затухающей печки (очага) не было ли мигом метаморфозы? Когда поэт и слуга (философ) обратились в дерево и камень.

Под конец книги законы мифа окончательно одерживают победу над человеческой логикой, которой руководствовался поначалу Котта, и ему остается лишь одно - согласно заповеди Дельфийского оракула познать себя, отыскать, какую роль в этом неизбежном превращении отвел ему Назон, или механизм мифа, запущенный Назоном. Искать не Назона, не его сгоревшее произведение, а себя, свое место в этом последнем мире, в котором ничто не является конечным.

Мне очень понравился язык Рансмайра, его стиль. Но что касается смысла, я испытала легкое разочарование, мне не хватило недосказанности и безграничности, которые ожидаешь от мифа. В определенный момент все становится предсказуемым, неуклонно следующим четко очерченным законам. Этот роман часто сравнивают с Маркесовским "Сто лет одиночества" и недаром, но "Последнему миру" определенно не хватает Маркесовской масштабности и непредсказуемости. И, пожалуй, человечности. При всей своей архетипичности герои Маркеса и развитие сюжета у него ни на миг не дают забыть о том, что это живые люди, им сопереживаешь и волнуешься за них. У Рансмайра все герои остаются героями мифов, историю которых знаешь заранее. Их не воспринимаешь в качестве людей, с которыми что-то происходит здесь и сейчас.

В общем, могу сказать, что для меня чтение этой книги было занимательной игрой для ума, но никак не для чувств.