5 Между людьми чего не бывает

, Алексей Н.Ивин, автор, 2022 г.

МЕЖДУ ЛЮДЬМИ ЧЕГО НЕ БЫВАЕТ

После таких книг надо кончать самоубийством с горя и без промедления. После «Подлиповцев» меня прошиб страх из тех, которые называют «паническая атака». Решетников пишет топором по живому, и молотит, и молотит. Это бывает с некоторыми кратковременными гениями вроде Сергея Бодрова с его «Монголом»: пробивают стену нескоординированной мощью. Помнит сейчас кто-нибудь Бодрова? Не-а. «Нам повежливей нужны//Салтыковы-Щедрины//И такие Гоголи,//Чтобы нас не трогали». И еще я понял, что мы не любим правду, и потому хитрованы вроде Достоевского с его умным «Мертвым домом» и сентиментальным «Преступлением и наказанием» и совсем уж толерантный Солженицын, элементарно заговаривающий зубы многословными заклятьями вместо того, чтобы изображать, - слывут среди людей и публики классикой и эталоном. А Решетников и Шаламов как люди русские и честные, так и остаются на втором и третьем плане в памяти с одной книгой; они не болтуны, сказал суть, и нечего растабары разводить. Я же, в отличие от Ленина, не от «Палаты номер шесть» ощутил страх и вышел, нет, над «Палатой №6» я смеялся как над интеллигентщиной, а вот над шаламовским майором и над Пилой и Сысойком Решетникова содрогнулся от ужаса.

Вот как надо писать, ребята! Чтобы мороз по коже. Чтобы от т а к о й правды о тебе сразу замолчали (не заговорили-заголосили, как от иезуитов по пункту «понравиться» Солженицына и Достоевского, а тотчас испуганно замалчивали, отнекивались, шарахались в сторону: ой, какие ужасти! так нельзя, это моветон) и, издавая раз в четверть века по обету, царская або, может, и советская цензура еще бы кромсала и сглаживала прежде уже публикованный текст - в двух местах ставила бы отточия, как бы страшась дальнейшего, авторской смелости и обличительной силы. Вот как надо писать! И вот гад буду, «Подлиповцев» уже коммунисты правили, хотя повесть-то из народной жизни и годна под рубрику «вот как плохо жил народ при капитале».

Я очень люблю народную, истинно демократическую литературу. Тотчас связались нити с «Записками охотника», когда Тургенев был еще молод и смел, с очерками Глеба Успенского и — через Решетникова - протянулись к народнику Засодимскому и уральской малой прозе Мамина-Сибиряка (тот лирик, но иные короткие вещи тоже убойной силы). И если точно говорят, что Илья Ефимович Репин еврей (в воспоминаниях М.В.Нестерова ответа не нашел), не исключено, что, мимикрируя к общественному мнению, своих «Бурлаков на Волге» Репин писал прямо по повести «Подлиповцы»: в его картине прямо визуализирован текст. Но Репин меня всегда отчего-то оставлял равнодушным, а вот Левитан, хотя тоже еврей, совсем нет. Левитан, как, кстати, и Мандельштам из тех редких евреев, которые по беспомощности, простодушию и общей бедолажности сами как подлиповцы, ничуть не баще.

Ребята, какие диалоги в повести - ни у кого таких не встречал. Вот как ребенок лупит ложкой по перевернутому цинковому тазу: бум! бум! Пила и Сысойко до такой степени дураки, наивняк и лохи, настолько цельные натуры, что должны были бы стать мемом. Не как глуповцы, потому что глуповцев писал барин и чиновник, а как деревенские. Наши индейцы сиу. Природные. Есть же у французов хвастун Татарин из Тарраскона или овернцы — так и эти создания Решетникова: просто перл как четко обозначены.

Имен уже много названо, но упомяну еще одно: больше всего это похоже, и не стилистикой, а абсурдом повседневности, на раннего Андрея Платонова — с той только разницей, что Решетников упивается пореформенным машинным прогрессом, а Платонов — революционными преобразованиями. У обоих авторов изображен слом в народе и движение масс, сдвинутых с мест. И землемер Платонов, и Решетников могли наблюдать, как Кафку делают былью. Начало «Подлиповцев» и до того, как героям сплавляться по Чусовой, вообще так страшно, что я оторопел. (У нас ныне показуха, и все уже вроде как привыкли к вранью и оправданию комфорта. И вдруг такое...). Крестьяне в Подлипной мрут как мухи. «Федор Сухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки». Мертвые дети в холодной печи, убитые то ли выпавшим камнем, то ли сумасшедшей бабкой, и похороны Апроськи заживо, в летаргии, - это вам не фунт изюму и не Грегор Замза, а покруче. Жизнь животная, не отличимая от коровьей и лошадиной, она, однако, оптимистична голубиной простотой героев и порывом. Поросенок вправе бунтовать, когда его режут? Вправе. А вы думали, у него души нет, он для мяса назначен? Эх вы, плотоядцы! Так что, как и у Платонова зачастую, статика оседлости вдруг сменяется одиссеей без возврата, странствиями в поисках «богачества». Надо бы двигаться, ребята, надо бы тянуть лямкой свою барку, да только после Александра Освободителя, после Ленина и Горбачева объявлен опять сюрпляс, бег на месте и всякое такое, так что бродяжничающие анархисты Решетникова и Платонова нас пугают и даже страшат. Так и представляется, что — даешь еще имена! - какой-нибудь Полибий с Тацитом, показывая от Рима на северо-восток сенаторской дебелой рукой, рекут: «Тамока Рутина, Рутения, Повседневность, без перемен и без движения, и туда, ребяты ситизены, не ходите. И ты, Джозеф Байден, не ходи: засосет!»

Не находите сходства в названиях «Между людьми» и «В людях»? Да, Горький и не скрывал, что любит очерки Решетникова. Но при всей искренности, правдивости и большей мастеровитости Горький продукт общества, комильфо общих мнений, воспитанник общества, а Решетников запредельный бунтарь и экстремист, своевольный сатанист и местами просто пугает моральными допусками. Проказник, озорник, беспредельщик, хулиган неисправимый. И наше книгоиздание инстинктивно это чует, не переиздавая его: отрицает, сволочь, социум, никакого уважения к общим нормам нет, опасный тип. Герой повести вечно на стреме, в любой момент наскандалит, нагадит, сорвется и в ответ на насилие готов вырваться на первобытную свободу. На скрепы государства и родни какой первый естественный ответ? А отомстить и уйти бродяжничать, и не работать нигде из принципа, и шиш им в зубы! «Среда заела! Измените среду», - нудит Горький, тянет свою волынку, а Решетников хоть и раньше жил, но дальновиднее и чутче классика социализма: это гены, это наследственность и «родова». Не в чужу родову, а в свою. В повести «Между людьми (записки канцеляриста)» Решетников утверждает, отсканировав житейскую ситуацию персонажа, что родовой случай всему виной и пасьянс каждой индивидуальной судьбы, а не условия жизни. Хотя и они тоже.

И в этой связи невольно обращаешь внимание на некий интегральный ключ, на некий триггер, нередкий в писательской судьбе (Лермонтова, Достоевского, Левитова, того же Горького): мой отец унижен, он в упадке, в забвении, гоним и беспомощен, он слабак, рохля, обижен судьбой и родственниками, но ужо я вам всем отомщу за него! Эти непростые отношения отца и сына, когда отец не в силах помочь сыну и отрекается от него ради каких-то собственных упований и сбережений, возникают часто, особенно когда сына стремятся сбагрить на сторону: ты у меня не медаль на шее, а иди-ка ты в люди. Уверен, что, например, и в судьбах Платонова и Шаламова нечто подобное прослеживается, и Маяковскому было заподло, что отец умер от укола колючки. Сын мстит за унижения отца, становясь пророком, обличителем, отщепенцем. Да и я сам узнаю себя в злых выходках сиротки на содержании дяди и тети, только я эти капризы, мстительные слезы, побеги из дому, эскапады, голодовки и бешеный протест против побоев и обид начисто забыл, а Решетников, который всего-то 30 лет прожил, тем не менее, как молодой старичок, «вспомнил» и по воспоминаниям описал-воспроизвел. Я под каждым словом и жестом его бунта подпишусь, разве что я-то был больший конформист и мазохист, но почему-то этот слой детских впечатлений затушеван и забылся, а у Решетникова вполне проявлен. Возможно, дело в том, что его-то воспитывали родственники двоюродные, а меня прямые, отец с матерью. Вспомните взаимоотношения Николеньки с Карлом Ивановичем в повести Л.Н.Толстого: там просто сопли, чересчур тонко и, как у всех Дев, все вязнет в болоте деталей, в решетниковской же повести все живо, четко, с налетом почти хармсовского абсурда. (Ну, да в те пореформенные годы много писали жесткого, - вспомните хотя бы «Очерки бурсы» Помяловского). Любопытно тоже, например, сопоставляя критических и социалистических реалистов, сравнить «Лето Господне» Шмелева и повесть Решетникова: у Шмелева благость, сусальность, православные русские устои, его герои животные оптимисты, особенно в части пожрать и помолиться, но эти насильственные радости и такая остойчивость восточного байбачества, косного быта плюс коммерческой халявы сильно раздражают, Решетников же честен и прям как птичка: выпустил у мещанина всех птичек из клеток только из вредности и чтобы посмотреть, полетят ли на улицу. Птички полетели, как и сам герой. Разве может быть что лучше свободы? А Шмелев говорит: может! Лучше свободы нажива, монастырь, православная служба с паникадилом, одурь горящих свеч. Так что констатируем: критический реализм силен, социалистический уже подвял, конформен и толерантен, а нынешние Прилепины и Пригожины просто тьфу по воздействию: они хотят н д р а в и т ь с я и пригождаться.

Случается слышать, что некто прожил свою жизнь вместо тебя. Не сталкивался с этим явлением до сих пор и вот только теперь, углубившись в неумелые исповеди Решетникова, понял, что он решал и мучился теми же четырьмя вопросами, что и я до 25 своих лет. А именно: 1) почему крестьяне так глупо, лениво, бестолково, трудозатратно и бедно живут? - жалко их («Подлиповцы», часть первая). 2) почему рабочие так грубо, пьяно, мало зарабатывая и так бедно живут? - жалко и их («Подлиповцы», часть вторая). 3) зачем нужна государева служба (у Решетникова в суде, у меня в редакциях уездных газет). Его и меня еще мучил и 4) вопрос: зачем учиться? Да ну, я глупый, а учеба это наказание, и притом изощренное. И вот, эти четыре кардинальных вопроса у меня завалились в подсознание уже к 25 годам, а Решетников так и умер с ними, под их грузом, выдав на-гора повесть про крестьяно-рабочих подлиповцев и повесть про школяра-служаку «Между людьми». Он сделал мою работу сто пятьдесят лет назад, он, такой же провинциал, прожил прежде и вместо меня, но эти наши четыре детских и юношеских вопроса никак не отразились даже в моих рассказах и стихах 1970-х годов, когда был в его возрасте.. А зачем повторяться? Он сделал мою работу, ответил на мои вопросы. И самое замечательное: хотя я прошел два филологических вуза, творчество Решетникова никак не запало в душу, потому что, скорее всего, я лишь пролистывал его книги перед экзаменами не вникая. И то, зачем вникать: второстепенный писатель Х1Х века, отдельным в экзаменационных билетах и то нет.

Между тем, пока вы ныне мусолите разрекламированных евреев и грузин Быкова, Рубину, Чхартишвили, решив, что раз везде и государству мил, значит, велик, а об Ивине и не слыхивали, - подобно этому удивлю вас еще одним неприемлемым выводом: Федор Михайлович Решетников - это наш Франц Кафка, а «Между людьми» - тот же роман «Процесс», только на русской почве. Сейчас, когда в России 20 лет правят законники и вроде бы нам, индейцам сиу, прививают цивилизационные правила, вторая часть повести «Между людьми», где обрезонившийся, перебесившийся и исправившийся покладистый герой устраивается копиистом и столоначальником сперва на почту, а потом в суд, актуальна дальше некуда. Нет, это не столь художественно и броско, как Добчинские и Кувшинное Рыло Гоголя, это по стилистике вообще почти нечитабельно, но это столь же абсурдно и экзистенциально, как роман Кафки, и на том же судейском канцелярите написан (Кафка, помнится, тоже служил чиновником). Не только повествователь ни в чем не может дать толку, но и у нас крыша едет от той атмосферы и той стилистики, в которой служат крючки-чиновники. Это такой тяжелый и бессмысленный абсурд, что даже скудоумные буяны и драчуны Пила и Сысойко выглядят свежо и привлекательно. (Я тут было, по собственным обидам, связанным с Авторским правом, в современном судопроизводстве дернулся правду искать, - знаете, как была фамилия судьи, писавшего редзак на мою заяву? ТЕМНИКОВ! То есть, он и темнит, и в темницу сажает. Ну, после такого ответа у меня, у безденежного и которому изначально нечем подмазать иск, чтобы поехал, сразу весь задор пропал).

Это самая неинтересная — в смысле занимательности и новостей, по исполнению и наглядности - часть творческого наследия Решетникова. Жуть. Маразм! Он боялся не справиться и спятить, поступая на службу, - и спятил. Он путается в шести словах, как Толстой, когда умничает, или Хемингуэй, когда распространенные и деепричастные обороты употребляет, ни на тютельку не подвигаясь в повествовании и в разъяснении сути. Но так же мы воспринимаем и «Процесс»: там просто не понятно, из текста, о чем речь, там необыкновенное суесловие, каббала, казуистика и еврейские кунштюки-заморочки, не постижные уму. В меру отпущенных ему сил Решетников пытается объяснить уездную жизнь Северного Урала (Перми), но получается это у него слабо и неубедительно, потому что подано не через сочную видеосъемку глазом, как у Гоголя, не через сцены и фантазмы и не через типы, а публицистически, через длящееся обыкновенное повседневное. Приживал, он с теткой и с дядей живет, какие перспективы? Ну и что? Мы все живем с родственниками, в структуре, в каркасе рода, даже если покидаем родных и начинаем, как нам кажется, самостоятельное существование. Если вас в юности мать называла «писарь», замечая, как вы скребете перышком втайне, если сестра дразнила «непризнанным гением», а отец вслух возмущался, что вы все пишете про женские ножки, то в дальнейшем вы послужите под руководством начальника по фамилии Писарев, причем отнюдь не в газете, а на хлебокомбинате, засотрудничаете с сайтом «Непризнанный гений», а ваша бывшая заорет: «Ты только о бабах и пишешь, про женские ножки», в реальности же этих женских ножек и вообще женщины в натуре у вас попросту не появится. Родственники-то возмущены, они решительно против, они еще вон когда запрещали писарю сочинять и жениться. Это Россия, сынок, здесь живут под строгим контролем, но не социальных законов, а собственной родни. Да что Решетников! В цивилизованной Европе у Кафки те же проблемы: отец велел служить и запретил жениться. «Ох, поясница, поясница!» - стонет Адуев-младший, пообщавшись с дядей («Обыкновенная история» Гончарова; у Гончарова все три романа как студень, без стержня, а движутся на месте, тряско, подобно студню, потому что этот автор воплощение Рутении, Рутины, страны, в которой ноль развития, а только накапливаются неразрешенные трудности).

Записки служаки («Между людьми») во всех трех частях - уездной, губернской и петербургской - сочинение очень плохое с художественной точки зрения. Но если вы считаете, что «Процесс» Кафки или «Обломов» написаны лучше, то ошибаетесь. О рутине, о повседневности, о чиновничестве и службе в канцелярии, о чинопочитании, пьянстве и безумной скуке будней и нельзя написать хорошо: не тот предмет. Недаром древние всё пространство от Вислы до Урала называли Застой (Рутения). Петинька Кузьмин, воспитанник дяди-тети, сирота при живом отце, поначалу озорник и пакостник, урезонивается и служит сперва на почте под началом дяди, потом в суде, потом в губернском городе - пытаясь жениться, но получается это у него не лучше, чем у тургеневских лишних людей, только он-то по бедности: не на что содержать жену, да и честолюбие тоже гложет. Показалось даже, что Петинька Кузьмин вообще первый - из известных мне как читателю. - упертых русских честолюбцев. Нет, ну, у французов-то очень часты такие герои (Жюльен Сорель, Люсьен де Рюбампре и др.), но французские в своем честолюбии опираются на женщину, они с помощью любовниц замысливают великие дела, а наш вятский и пермский честолюбец — по протекции: ему понравиться охота начальству. Он честно служит, заискивает и льстит беззастенчиво и лакейски, как средневековый китаец. Но ведь надолго ли хватит выдержки, если не ценят? И вот эта канцелярская поденщина ломает судьбы (привет нынешнему офисному планктону, который живет еще и похуже — в смысле низкопоклонства - решетниковского службиста). Но примерный мальчик все время срывается, и даже не виноват, потому что начальство на Руси — это, конечно, и доныне полные скоты и самодуры. Он переписывает бумаги, Петенька, он все триста страниц текста переписывает судебным крючкам бумаги, а третья часть, петербургская, - это просто тихий ужас; и другому Федору Михайловичу (Достоевскому) и не снилось так написать «бедных людей», «униженных и оскорбленных». Достоевский-то писал по Гюго, а Решетников - по пермской и петербургской действительности. Ребята, как он живет, а особенно оторвавшись от родственников и отказавшись от сиротки Лены, которая ждала, что он на ней женится, - это просто стынет кровь: такое унижение человеческого достоинства, такие моральные, физические, социогенетические муки. Притом что по характеру герой еще и злой, и жестокий, и к людям неприязненно равнодушный. Нет, от такой жестокой прозы чешский еврей Кафка сам бы ужаснулся. Эта проза объективно отражает состояние русского общества, так что я и через сто пятьдесят лет прихожу к убеждению: если народ и мелкое чиновничество так ужасно жило, убивать высокопоставленных чинуш — самое правильное решение. Когда поднимается гнев в душе? Когда мы видим нищету, унижение и несправедливость.

Так что когда вы, господа литературоведы и школьные учителя, цитируете хорошо не подумавшего еще одного семинариста Белинского, что-де «Евгений Онегин» - энциклопедия русской жизни, мне смешно. Энциклопедия русской жизни - Федор Решетников, потому что он написал, как живут в 60-е годы Х1Х_ века в России крестьяне, рабочие и служащие. А Пушкин что написал? Как живут дворяне. А дворяне - это еще не все. А вы и не слыхивали о таком писателе, как Решетников, - верно? Это и есть государственное компостирование мозгов гражданам. Пушкин — Пушкин — Пушкин - Пушкин - талдычат вам два века, - ну и чё. Пушкин - от названия огнестрельного орудия. Вон они опять заговорили на Украине. Хорошо написано, господская проза, - вот что такое Пушкин. Решетников также, возможно, от тюремной решетки происходит этимологически, но его проза, безусловно, гораздо более народная и демократическая (дальнейшее развитие гоголевской натуральной школы).

Ой, ребята, а сколько ругаются в тексте! Сплошная брань! Мне страшно нравится, потому что именно так и говорят в народе. А если брезгливые либералы - еврейки Улицкая-Рубина, Чхартишвили - Сын Бумаги - опять запоют, какой он невоспитанный, грубый, ленивый и пьяница, наш русский народ, - ну, а что делать. Если тебя лупцуют - что, уж и выругаться нельзя? И что замечательно: издана эта правдивая книжка в аккурат в 1985 году. У Империи Зла поехала крыша, врать уже становилось трудно, - бац, и зафигачили никому не известного Решетникова тиражом 300 тысяч. Нет, а что? Еремей Иудович Парнов издавался чаще и большими тиражами, можно ведь и русскую прозу издать, не из Абиссинии. И фамилия этого писателя демократа, вероятнее всего, происходит от этнонима Решоты (там же, у пермяков)

«Очерки обозной жизни» - о путешествии поповича в обозе с ямщиками из Екатеринбурга в Пермь — значительно отличаются от остальной прозы, потому что написаны точно, просто, четко, с той стереоскопичностью, какая была свойственна кинооператорскому зрению охотника Тургенева или Бунина в рассказах. Эти куры, клюющие просыпанный овес под телегами и меж лошадиных копыт, постоялые дворы с радушными хозяйками, даже эти, и мне прежде знакомые, издевки мужиков над очкариком («Четыре глаза-то те нащо? Нитку вдеть, что ли, не видишь?») и строгости русских баб, ежели закуришь, - все так точно, дежавю и случалось словно бы со мной самим, что, конечно, это приветствуешь. Если Записки служаки-канцеляриста неряшливы, с пробуксовкой, косноязычны, темны, как докладная, и тавтологичны, как захлеб Достоевского, то Очерки обозной жизни очень хороши стилистически, и тут два возможны объяснения: либо при напечатании по ним прошелся опытный и умный редактор (мне такие не встречались), либо написано хорошо п о т о м у, ч т о в д в и ж е н и и. Это же Азия: даже акын, если едет по степи, поет. Герой в движении, и вот всё стронулось, несообразности и скука пропали, и сюжет образовался, и точность картин, и разговоры, и ямщицкие хохмы будь здоров, и прелесть сколько живости, жизни и оптимизма. Сам, просыпаясь на сенокос, сколько раз видел это красное солнце в стеклах хлевушков. Здесь Решетников не хитрит, даже не скрывается за иначе названным персонажем, и получается очень мило. А выправили его текст, или сам взял себя в руки и стал писать отобранно, - дело десятое. Тип странный, скромный, стеснительный, постоянно боится драк и побоев, везде и со всеми как бы сбоку припека, и от меня в ранней юности отличается этот попович только тем, что сам пьет (я водку на дух не переношу и посейчас). Он как раз из тех кухаркиных и поповских детей (Чернышевский, Левитов и Шаламов, кстати), против которых решительно возражало министерство народного просвещения царской России.