4 Интервью писателя и не только

Тем не менее в Англию попасть было очень трудно. Когда я сказал, что хочу сюда, чтобы жениться, поскольку в Германии я не мог жениться на женщине, на которой хотел жениться, то англичане заявили, что я сумасшедший: "На какие же средства Вы хотите здесь жить, у нас безработица". Во время войны это изменилось. Однако перед войной было тяжелее куда-то вписаться, чем отсюда уехать

В чём состояли главные проблемы Вашего начального периода в Великобритании?
Они были финансового плана. В определённом смысле то, что я начал, было безумием. Я эмигрировал и основал семью в стране, языком которой я не владел, где я никогда не имел постоянного вида на жительство.

Так в феврале 1940 года меня в первый раз интернировали. Мою жену тогда не интернировали, ведь она была для Гитлера еврейкой. Тем самым в глазах англичан у неё было основание эмигрировать. Кроме того, она ведь должным образом вступила в брак. Однако со мной вставал вопрос — кто же это собственно такой, чего он искал в Англии и на что он собственно говоря живёт — ведь по сути два фунта в неделю не были основой для жизни.

Англичане пытались быть очень пунктуальными с эмигрантами. Существовали так называемые «трибуналы», следственные трибуналы, состоявшие из одного человека, в которых немножко трясли отдельных эмигрантов. Проверялись взгляды и обстоятельства жизни, чтобы увидеть, не подвергались ли люди какому-либо искушению, поскольку у них не было надёжного существования. Не следует представлять себе это как немецкий судебный процесс. Людей выслушивал этот один человек, опрашивал, и притом не очень обстоятельно. Большей частью это был адвокат, не судья — в Англии это очень редкая и высокая должность — однако всё же как правило кто-то с юридическим образованием.
Так я попал в очень смешной лагерь — Ситон в графстве Девон. Собственно, это был "лагерь для отдыха" с маленькими хижинами и большим зданием, где можно было питаться. Он был рассчитан в первую очередь на лето. Теперь же была довольно суровая зима. Все эти хижины не отапливались, и потому в них было некомфортно. Однако с нами обращались очень порядочно и прилично. Я не могу пожаловаться на оба моих интернирования. Еды также было достаточно, и кроме того, комичным образом мы были избавлены от забот. Теперь обязанность заботиться о моей семье лежала на англичанах. Ведь из лагеря для интернированных я не мог больше ничего сделать.

Затем 10 мая на Западе началась настоящая война, и 12 мая все люди, которые жили в определённых полосах побережья, к которым принадлежал также Кембридж, были интернированы, в этот раз все без исключения и без трибунала. Это было воскресенье троицы. Меня забрали утром и также снова интернировали, мою семью лишь сначала ещё не забрали, но затем позже забрали и их. Я оказался в лагере Дуглас на острове Мэн.

Это второе интернирование было массовым; в первом же, в отличие от него, были действительно всякие отобранные люди. Во втором лагере сначала всех подвергли чистке. Возможно, частично это даже делалось с хорошими намерениями. Тогда вполне считались с возможностью немецкого вторжения, и те, кто жил поблизости от побережья, могли бы вероятно уже вскоре снова попасть в руки немцев. На острове Мэн люди по крайней мере находились несколько дальше на запад.

**

Меня вовсе не удивило то, что во Франции с эмигрантами из Германии позже с началом войны обращались как с враждебными иностранцами и интернировали их, частично с ужасными последствиями, поскольку они тем самым преподнесли их нацистам на блюдечке с голубой каёмочкой. Хорошо, столь далеко в 1934 году мы ещё не зашли, но я заметил: Франция — это страна не для эмиграции. Франция очень хороша для людей, которые имеют с ней связи, принадлежат к ней, имеют деньги. Но если приходишь как немецкий эмигрант, то тогда прежде всего ты немец, что во Франции тогда не слишком пользовалось уважением.

До Америки наших денег попросту не хватало. Америка была очень далеко, также туда было очень затруднительно попасть. Требовались поручители, а это было невозможно.

В годы перед 1938 можно было, во всяком случае в Берлине, в целом ещё отчасти стоять в стороне от гитлеризма, вращаться в кругах, где не было нацистов и где продолжали жить как прежде.

Ведь я же стал неожиданно наказуемым, поскольку у меня были совершенно безобидные дружеские и любовные взаимоотношения с уже изгнанной со своей работы в высшей школе политики дамой, которая для Гитлера была еврейкой, в действительности же этого вовсе не было. С другой стороны дело обстояло и так, что мы ни в коем случае не жили в постоянном страхе, поскольку там, на Брайтенбахплатц, где тогда жила моя дама, и куда я приходил и откуда уходил, нацисты не жили. Было ещё другое окружение. Это была прежняя колония людей искусства, там не доносили. Всё же весьма интересно, что мы жили так в течение нескольких лет и ничего не произошло. Это было возможно, окружение состояло не только из доносчиков.

То, что я ушёл из юстиции, связано также с принятием Нюрнбергских законов. Начиная с этого момента я был наказуемым, поскольку тогда уже у меня была подруга, на которой я затем женился, после того как я с ней эмигрировал.

Как раз лишь в 1938 это стало по-настоящему серьёзным. Только в 1938 правильно заметили, во всяком случае внутри страны, что Германия стала очень могущественной, что она приблизилась к войне, во всяком случае к захвату, что приведёт к войне.

Сегодня уже трудно себе представить жизнь в течение шести мирных гитлеровских лет, с поразительными ограничениями, однако ни в коем случае не так, что человек существовал в тоталитарном государстве, где невозможно было сделать движение, не произнеся слов "Хайль Гитлер". Естественно, что это было по-разному в различных регионах.

Так что я знал его весьма хорошо, однако, к сожалению, я должен сказать, что мы не были особенно хорошими друзьями, и я тогда не предчувствовал, что Оруэлл станет знаковой фигурой столетия. Когда в 1944 году вышла в свет "Ферма Животных", то я вовсе не ожидал от него такой хорошей книги. Как человека я воспринимал его собственно сварливым, прирождённым ворчуном. Он всегда находил во всём нечто, на что можно напасть. Сам его патриотизм был пронизан множеством затаённых обид.

В какой мере министерство информации пыталось оказывать влияние на" DieZeitung"?
Они пытались непременно сделать это. У нас с самого начала был своего рода надзиратель. Он приходил на редакционные совещания. Это был симпатичный, вежливый человек. Он ненадолго вмешивался во всё и также охотно разрешал по возможности многое, но по определённым темам он говорил: этого мы предпочли бы не делать. Устанавливались границы.
Когда летом 1941 года умер Вильгельм II. — тогда я ещё был в "Die Zeitung" — я написал передовую статью и сказал в ней, что собственно говоря, следует весьма сожалеть о судьбе германской монархии. Если бы она была у нас, возможно мы были бы избавлены от Гитлера. Этого он не хотел видеть в газете. Это было слишком монархически и не было бы напечатано. Я вспоминаю об этом ещё потому, поскольку думаю, что это была очень оригинальная и хорошо написанная передовая статья, и мне было жаль её.

Я не могу назвать слишком много случаев, однако влияние было, были установлены границы. Мистер Харе был на месте, и статьи должны были предъявляться ему. В основном они проходили, однако с другой стороны у людей было ощущение того, что не пройдёт, и в первую очередь совсем не писали этого. Назойливой цензуры не было, хотя человек всегда был на месте.