4.5 "Себя поменять сперва"

Поэтому отмена рабства в США произошла не по экономическим причинам, а по каким-то другим. По каким? Фогель назвал это «переворотом вкусов и предпочтений». В 40-е годы XIX века американцы на Севере относились к рабству как к неприятной необходимости, как к протекторату над недостаточно образованными и развитыми людьми, который постепенно должен их привести в другое состояние.

На мой взгляд, аналогичное произошло в нашей российской истории с отменой крепостного права. Я хочу напомнить, что в 1762 году Петр III издал Манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», а его жена, Екатерина II, в 1785 году подписала «Жалованную грамоту» о том же, уходя от военизированной системы, которая была создана Петром I. Одновременно обсуждалось подписание указа о вольности крестьянства, но этот указ был подписан только через 99 лет. Почему он все-таки был подписан после долгих дискуссий и в России уничтожено крепостное право? Виновата опять литература, тем более в нашей литературоцентричной культуре. «Муму» Тургенева – конечно, не только эта книга – и «Антон-Горемыка», и «Записки охотники», но заметьте, что «Муму» Тургенева оставила огромный след в памяти и в сознании людей, потому что Пушкин – «наше все», но анекдоты и карикатуры не про рыбака и рыбку, не про золотого петушка, а про Муму и Герасима. Прочитав эту книгу, страна всколыхнулась – и Герасима жалко, и собачку жалко, и вообще, удивительная гадость это крепостное право. И крепостное право пало.

Ведь что означает средний индивидуализм/средний коллективизм? Это можно интерпретировать двояко: либо каждый из нас чуть-чуть коллективист, чуть-чуть индивидуалист, либо эти черты разделены в стране между разными людьми. И когда мы стали исследовать распространение индивидуализма и коллективизма в России, второй ответ оказался правильным. У нас две страны в одной. Коллективистская Россия, К-Россия, и индивидуалистическая Россия – И-Россия. «И» распространен в мегаполисах и от Урала на восток. Максимального значения «И» достигает на Сахалине. «К» доминирует в Поволжье, Южной России и вообще на большей части территории страны, как только мы исключаем из нее мегаполисы, потому что, чем больше город, тем более индивидуалистические там установки.

Поскольку это противоположные полюса, они дают очень странную среднюю температуру по больнице. Ну, например, по данным Всемирного исследования ценностей, спрос на демократию и конкуренцию в России принципиально ниже, чем не только, скажем, в Германии, Швеции и США, но даже в Японии, Южной Корее и Китайской Народной Республике.

Поэтому получается, что в стране одновременно предъявляется спрос на противоположные институты, и все это сходится на власти как арбитре. Экономически можно было бы, конечно, говорить о том, что И-Россия и К-Россия совместимы. Но политически они обречены на конкуренцию: власть ловко балансирует между И-Россией и К-Россией, потому что индивидуалисты – это не преобладающее население страны. Меньшинство предъявляет спрос на демократию, конкуренцию и способно на значительные инновации, а большинство предъявляет другой спрос – на незыблемость власти, политическую стабильность. Фактически у государства есть два рычага – для развития экономики надо работать с И-Россией, и это делает правительство, а для поддержания политической стабильности надо опираться на К-Россию, и это делает политическая власть.

На каком-то этапе исторического
развития происходит ошибка институционального выбора – выбирают не те институты. Затем ошибку можно пытаться исправить, но институты, правила начинают отражаться в культуре. Возникает явление резонанса, когда культура удерживает прежние неэффективные институты, а институты не дают меняться культуре. В этом и состоит эффект колеи, и попытка покинуть неудачную траекторию приводит к тому, что сначала вроде бы происходит скачок, а потом страна как будто бы ударяется головой о потолок и съезжает. Такое происходило с несколькими странами, и если говорить о России, то применение этой теории выглядит примерно так.

Скорее всего, точкой принятия ошибочных институциональных решений была предыдущая великая эпидемия. Я имею в виду «Черную смерть» – чуму, которая поразила европейский континент в XIV веке. В Москву эта чума пришла в 1353 году.

Тогда Европа потеряла до трети населения, причем в основном городского и более образованного, и это была катастрофа для всех стран Европы. Но, борясь с последствиями катастрофы, элиты стран Европы приняли разные решения. В западноевропейских странах испуганное, разрозненное население стали привлекать как редкий человеческий фактор, предлагая разного рода пряники – дополнительную собственность, часть урожая и так далее. А страны Восточной Европы – не только Русь, но и, например, территория современной Румынии, восточные земли Германии, пошли по другому пути. Человеческий фактор редок – так мы его возьмем и силой прикрепим к земле, которой много.

Это прикрепление породило горькую российскую парочку – самодержавие и крепостничество. Самодержавие, которое отличается от европейской абсолютной монархии, поскольку включено в экономическую систему, и крепостничество, которое отличается от традиционных феодальных отношений, потому что, кроме экономики, здесь непрерывно присутствует сила государства.

И попытка выхода из колеи нередко наталкивается на этот резонанс, потому что, когда вы пытаетесь поменять институты и государственное устройство, вас удерживает культура: давайте мы изберем нового царя, и пусть он правильно управляет дальше. А когда вы пытаетесь поменять культуру, занимаетесь просвещением, вам говорят: аккуратнее – нам не надо этого просвещения, это штука опасная. Это и есть резонанс, возникающий между институтами и культурой в неудачном варианте экономического и социального развития, в эффекте колеи.

Потому что наша система непредсказуема. А в системе со слабыми институциональными ограничениями и плохой институциональной средой чрезвычайно важна личность руководителя. В итоге получается, что из-за того, что у нас некачественные институты (их качество в другом – в способности перехватывать ренту), мы не можем предсказывать будущее, опираясь на работающие правила, отсюда короткий горизонт планирования, в котором не умещается «страна умных людей» и «самая большая страна мира».

По опыту КНР и других стран, успешно осуществивших модернизацию, могу сказать, что 20 лет – это горизонт, который должен быть у патриотических элит, связывающих свое будущее со страной, которой они управляют.

Оказалось, что есть всего три пороговых условия, с которых начинается успешная траектория. Собственно, именно этим отличаются успешные и неуспешные страны в нынешнем мире.
Первое: в одних странах элиты пишут законы для себя, а потом распространяют на других, и эти страны становятся успешными, а в других странах элиты пишут законы для населения, а для себя делают исключение.
Второе: в одних странах элиты делают организации – партии, фонды, некоммерческие движения – под персону, и это неэффективно, потому что такие организации болеют и умирают вместе со своими руководителями. А эффективно делать другое – деперсонализированные, рассчитанные на сменяемость и другой порядок работы организации.
И, наконец, третье условие – элиты всегда контролируют инструменты насилия, но это можно делать двумя разными способами. Либо поделить между собой инструменты насилия: тебе прокуратура, мне – следственный комитет, тебе военно-морские силы, мне – военно-воздушные, либо вместе контролировать эти инструменты для того, чтобы они не использовались как дубинки в политической борьбе элитных групп. Второй механизм намного эффективнее, но большинство стран идет по первому пути, когда группы элиты делят силовые инструменты.

Знаете, у меня иногда возникает ощущение, что официальной религией нашего народа является не православие или ислам, не буддизм или иудаизм, а пессимизм. Потому что все охотно верят в то, что будет хуже. Все верят экспертам, которые говорят, что будет хуже. Если эксперт говорит, что будет лучше, то начинают подозревать, что эксперт нечестен, продажен и вводит народ в заблуждение. И за этим пессимизмом, как водится, скрывается вера в чудо – в то, что да, конечно, будет хуже, но есть надежда, что вдруг все переменится и будет хорошо.

Это, в общем, довольно точное отражение ситуации закрытого сундука, запертых возможностей, до которых мы не можем дотянуться. Мне кажется, что внезапного чуда не будет. Единственный путь, который существует, пролегает через снятие культурной блокировки и развитие длинного взгляда. Мы должны понимать, что реальные, заметные перемены происходят не за два-три года, а за двадцать. И если это внутренне принять, то появятся некоторые основания для оптимизма.

Вывод этих ученых состоит в том, что если бы уровень взаимного доверия, то есть положительный ответ на вопрос, можно ли доверять большинству людей, был бы в разных странах такой, как в Швеции, а в Швеции 60 % людей положительно отвечают на вопрос «можно ли доверять большинству», то валовый продукт на душу населения в Англии был бы на 7 % больше, в Германии – на 9 %, в Чехии – на 40 %, а в России – на 69 %.

По уровню доверия мы проигрываем и восточным, и западным нашим конкурентам: более высоким уровнем доверия обладают не только шведы, но и США, Германия, Южная Корея, Япония, Китай (хотя в Японии и Китае структура доверия отличается, она связана с большим доверием в родственных кругах).

Если мы сравним Россию с другими странами, например, Германией, США, Китаем, Японией, то заметим, что мы больше похожи на немцев, китайцев и японцев, чем на американцев. Но и тут есть существенное отличие. Если коротко описывать специфику российского портрета, то я бы сказал, что в нем есть три особенности и одна загадка. Особенность первая: как и у китайцев, в известной мере – японцев, у нас высокая дистанция власти, то есть мы относимся к власти как к символической ценности (руками не трогать!), а не как к деловому партнеру. Но это не предельная характеристика, потому что в мире есть страны, где дистанция власти еще выше, чем в России. Особенность вторая: мы являемся мировыми лидерами по уровню избегания неопределенности, боязни новых ситуаций и изменений. Особенность третья. Если говорить о больших нациях, о наших экономических партнерах и конкурентах, которых я упомянул выше, то наше главное отличие от них в том, что они – маскулинные нации, а мы – феминная. Мы не настроены на массовое стандартизированное производство. В этом смысле наши конкурентные преимущества лежат в других областях.

Промежуточные институты – это попытка построить лестницу между культурой с ее ограничениями, которую мы имеем в данный момент, и экономическим будущим, которое мы хотели бы получить. В связи с рождением идеи промежуточных институтов я бы упомянул три имени: китайский экономист Цянь Инъи обобщил успешный опыт реформ Дэн Сяопина, поднявших Китай, и показал, что Китай строил очень странные, необычные системы правил, которые ни в каких учебниках не описаны и с историей Китая не очень-то связаны. Второе имя – это наш соотечественник, академик Виктор Меерович Полтерович. Именно он, анализируя уже не только опыт Китая, но и целого ряда стран, сформулировал идею промежуточных институтов как институтов, которые специально проектируются для того, чтобы поэтапно, мелкими шажками пройти путь, опираясь на одни ограничения и снимая при этом другие.

Что нужно сделать, чтобы получился промежуточный институт? Во-первых, обнаружить ограничения, непосредственно препятствующие реформе. Они могут быть политическими или культурными. Во-вторых, найти политику, устраняющую определенное ограничение, внедрить институт, который удовлетворял бы всем оставшимся ограничениям и продвигал реформу в нужном направлении. И, наконец, в-третьих, построить механизм, который позволил бы повторять эти шаги до внедрения желаемого конечного целевого института. Виктор Полтерович отмечает, что иногда нужно просматривать целые цепочки институтов и выстраивать многолетнюю динамику для того, чтобы получилось что-то реальное.

Фактически, в чем идея культурного кода трансформации, который не вредил бы культуре? В том, что вы используете какие-то элементы культуры как опорную точку – вы не просто отказываетесь от их преобразования, а ищете в них определенную возможность и энергетику. При этом какие-то иные культурные элементы вы пытаетесь сдвинуть, не превращая зайцев в ежиков, не стремясь сделать из японцев англичан, а пытаясь последовательно менять, с одной стороны, правила, а с другой – ценности и поведенческие установки.