5 С-ад женской души (рецензия piano)

Чтение японских романов, можно сравнить с русской рулеткой.
Вы никогда не играли в русскую рулетку — с кошкой?
Это просто, почти без крови, и не так мрачно для психики, как в обычной русской рулетке.
Для этого нужна лишь кошка, свободный вечер. Быть может, бокальчик красного вина. Всё.
Пистолета не нужно.
Вы берёте кошку, на расстояние вытянутой руки. Закрываете глаза, как при поцелуе, и.. медленно подносите удивлённую кошку с улыбающимся хвостом, — к своему лицу, к носу.
Это одна из неразгаданных тайн вселенной, как и душа женщины: восхитительно неизвестно, укусит кошка за нос, или — лизнёт.
Но ощущение сладкого ужаса, как при русской рулетке и чтении японских романов — обеспечено (и вам.. и кошке).
Я так даже гадаю иногда, вместо томика Онегина:
- Кошка, милая форточница.. любит ли меня ещё мой смуглый ангел?

И… целюсь кошкой — себе в лоб. Приближаю кошку к лицу, зажмурившись. Ресницы подрагивают. Хвост кошки улыбается в темноте.
Лизнула.. и почти сразу же, укусила за нос.

- И что это значит, милая?

Вот так и с Мисимой.
Читаешь о странной любви: чудесно, завораживающе, и.. ни черта не понятно.
Вспоминается пронзительная тайна картины Милле — Анжелюс.
Вроде бы ничего необычного: в осеннем поле, стоят мужчина и женщина. Они слегка склонились, над неполной корзиночкой с овощами.
У женщины — молитвенная поза, как в храме осени.
Вроде бы всё понятно… но отчего же эта таинственная пронзительность?
Почему слёзы, с робостью призрака, стыдящегося своей наготы смерти, появляются на глазах?

В середине 20-го века, картину подвергли рентгену, и.. изумились, словно увидели призрака.
Первоначальный замысел Милле был иным: в корзиночке лежал.. умерший ребёночек.
Призрачный силуэт, как-то по осеннему сквозится в романе: утрата ребёнка.
Нет, смерти ребёнка в романе нет, но есть её метафизические тени, и не случайно в романе, то тут то там, бликами сердца, разбросаны то образ лучей солнца, пробивающихся из-за облаков, словно ручки ребёнка, то героиня ходит так, словно беременная, то муж героини, отнимает от лица кислородную маску — словно ребёнок, уста — от груди.
Для женщины, любовь — это её ребёночек, её божественный первенец: бьющий ножками под грудью, ребёнок-сердце.

И если любовь умирает..
Умирает и женщина. А если не любовь умирает, а та живая и трепетная точка-звезда в душе, от которой и исходит любовь и жизнь?
Эцуко, наша героиня, утратила в этом безумном мире — эту звёздочку в душе, и душа, судьба, погрузились в тьму безрассветную, словно она живёт где-то на Плутоне, где солнце всходит раз в 250 лет, но кажется.. что оно может взойти вот-вот.
В некоторой мере, ожидание такого счастья, а по сути — жизни, любви, в 1000 раз ужасней, чем ожидание у стены — выстрела.
Выстрел ждут пару секунд. Минут. А тут.. дни, месяцы годы..
Сердце сходит с ума.

Но и на небе души есть своя весна, не правда ли? И веточка созвездий, может дрогнуть в ночи от незримого ветра, так же нежно — как веточка сакуры.
Впрочем, в романе будет и ребёнок. Беременная женщина, точнее. Служанка. И вот взаимоотношения Эцуко, с ней — напоминает спиритуалистический суицид. Самый нежный суицид: суицид — как спасение, рождение.

Открываю бледно-тёмный томик Мисимы, словно морскую раковину: чуть ближе к центру — лиловый посверк жемчужины ноготка моего большого пальца.
Пронзительно вспомнилось, как я и любимая читали вместе, как нежно лиловел её ноготок на странице..
Не удерживаюсь, и целую свой ноготок..
Удивительная способность Мисимы: он забрасывает в пространство текста — песчинку ревности, боли.. и они обрастают какой-то лиловой, потусторонней плотью: быть может, такого цвета — нежные и ранимые существа, на звезде — Вега.

Мисима создал чудовищно-прекрасный роман, в духе готики американского юга, а-ля Фолкнер: японская готика, помноженная на Леди Макбет Мценского уезда, но с куда-более неожиданным финалом.
Это не тот роман о любви, в который хочется погрузиться, как в горячую ванну с пеной, и расслабиться.
Давайте сознаемся: часто, мы именно этого и желаем в романах о любви. Да и перелистываемые странички, так ласково похожи на лёгкую пену, целующую наши колени, ладони, грудь..
И, чего уж там: жутковато было бы увидеть, как из пены, между ваших колен, или из груди, словно перископ, показывается хвостик чудовища.. а вовсе не Афродита.

А что.. если мы все ошибались, и любовь — это древнее чудовище, древнее людей, бога и мира?
Да, она порой превращается в прекрасного ангела.. но чаще всего, она словно перевоплощается не до конца: то тут то там, видны.. крылышки, хвост, солнечная чешуя, и шипы на крыльях, которыми хочется обнять любимого.
Что-то не даёт любви, в этом безумном мире — стать собой, вполне.
Быть может, это — человек? То ещё чудовище… которого непонятно зачем, обожествила мораль: цепной и верный пёс этого чудовища.

Если прищуриться сердцем (лучше, конечно, с бокальчиком красного вина), то можно увидеть в романе, чудовищную трагедию кафкианского превращения, но как бы — наоборот: превращение израненного мотылька женского души — в гусеницу, и дальше — в тугой кокон, похожий на смирительную рубашку, сковывающей тысячелетние крылья любви, жажды жизни и сны нежности.
Да, роман вполне мог бы называться - Жажда жизни.
Это ад. И в этой солипсической тесноте, разве удивительно, что происходит некий синестетический сдвиг в душе Эцуко, в той же мере, что и у Набокова, вот только у него был — цветной слух, слова — разного цвета, а у женщины..

Мисима, как бисексуал, словно спирит вечно-женственного в магическом кристалле творчества, гениально проник в женскую душу, выявив в ней экзистенциальное расщепление, на «Да и Нет», которые могут сосуществовать одновременно.
Это большее расщепление и не менее трагичное, чем у гомосексуалистов, чем расщепление на душу и тело, которые, есть — одно целое.

Если бы квантовая физика не была открыта, она бы уже тайно жила и дивно полыхала, в повседневной жизни женщин, с их космической запутанностью души В квантовой физике есть же закон Запутанности.
В мире мужчин, кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая.
В мире женщин, расстояние между двумя точками, расположенных в метре друг от друга, может преодолеваться 1000 лет. Или, начав этот путь в молодости, лишь в старости, на жаркой подушке, в слезах, женщина преодолеет этот путь.
И наоборот: расстояние, между точкой на Земле и на звезде Вега — женская душа преодолевает за минуту. Попутно.. успевая забежать в магазинчик.
Казалось бы, в чём проблема? Ты любишь человека.. он любит — тебя. Так будьте счастливы!
Нет, в женщине что-то словно бы пятится — в века, веками, лунатиком бродит по лесам, ночным буеракам.. и в это же время, женщина просто пьёт утренний чай.

Образы мужчин в романе, не то что бы примитивны.. дивно примитивны. Словно мы видим не мужчину — а вечернюю зарю 5-го Дня творения: вот-вот должен появиться человек: Женщина, и она ласково ощущается в пении птиц, в мерцании звёзд, в таинственном сверкании чьих-то нечеловеческих глаз в листве..
Мужчины в романе — это чистое язычество, почти животное, обречённое — вне женщины.
И женщина в романе — словно бы олицетворяет всё человечество: ему было дано всё, и он.. сам распинает себя, губит себя.

Роман, условно поделен на две части: ад нелюбви и ад любви: жизнь с мужем, и жизнь без мужа.
После гибели мужа, Эцуко переезжает в дом к его старому отцу, у которого живут его сыновья, с жёнами и детьми.
Один из сыновей — в русском плену, после войны.
На спиритуалистическом плане текста, это некое заземление в русской почве: в мирах Достоевского, Чехова, Лескова.
Данный сюжет у другого писателя, легко мог бы сорваться в прелестную пошлость: одинокая и утончённая вдова… и молоденький садовник.. тайные записи чувств, в свой дневник: словно письма пленной души — себе же, на небеса.

У Мисимы — всё идёт другим путём, почти как завещал Ленин, прости господи.
Мисима разыгрывает гениальную, в своей чудовищной гармонии боли и любви — шахматную партию, помогающей раскрыть самые тёмные и древнейшие родники души человеческой, которые быть может, не менее древние, чем мир, Эдем и даже — ангелы.
Эцуко.. отдаётся отцу своего умершего мужа.
Одни женщины в муке любви, бросаются под поезд, другие… бросаются под беспощадные и жестокие колёса Джаггернаута: колесницы судьбы. Отдаться старому человеку.. это ведь почти флирт со смертью, и.. попытка договорить что то — мужу умершему: в свёкре ведь течёт его кровь: спала с призраком мужа, что-то шепчущего в крови свёкра.
В своём роде, это экзистенциальная, японская вариация шекспировской Офелии.

Есть души, чьи крылья боли и надежды столь огромны, но их изувечил мир, и крылья эти, словно бы поместили в маленькую спальню — израненной судьбы, и они шевелятся и ранят и самого человека, и других людей, кто войдёт в эту спальню  - осколками костей, словно шипами.
Для такой души, смещаются, как северный полюс, все жизненные ориентиры: смерть и боль — кажутся чем-то прекрасным, как весна и рай: избавление, освобождение.
Но на самом деле, происходит нечто ужасное: растягивание смерти — во времени: так тени на заре вытягиваются, и тень человека, от света фонаря, становится больше деревьев, домов: словно древний и мучающийся века  — ангел.

Фактически, мы видим в романе — древнейший танец со смертью и с болью, танец, лунатика на крыше — о смертью, и в этом смысле, в этом танце женской души — с ангелом смерти, больше секса, чем в обычном земном сексе, так часто напоминающем грустное биение опалённых крыльев мотыльков, о фонарь: хочется стать сразу — светом.
А с чего всё началось? С ада. Т.е. — с невозможности любить так, как было завещано любить на Земле.
Муж Эцуко — нещадно изменял ей.
Он приводил в дом.. призраков своих любовниц: их надушенные письма, шарфики и запах любви, словно лунатики в аду, блуждали в ночной комнате, на цыпочках, не давая Эцуко уснуть.
Запах другой женщины, наклонялся над Эцуко, боящейся открыть глаза, и робко целовал — в тёплый височек.
Этого в романе нет. Просто я люблю проваливаться сердцем в 4-е измерение текста.
А что же Эцуко? Она тоже изменяла. Себе.

Мисима пишет: Разве кто-нибудь может представить, как искусно люди обманывают собственное сердце?

Что мешает женщине, любить, если она — любит? Быть счастливой, если счастье всей её жизни — на расстоянии руки или дыхания?
И бог не ответит… Кажется, и в раю, не исцелится женская душа и там она будет тосковать по нездешнему и бредить во сне, и тихие слёзы, сквозь сон, будут мерцать на её щеках.. смущая ангелов и бога.
Словно женская душа столь безмерна.. что ей тесно и в раю. Что же говорить о человеческом теле?

Была в Эцуко какая-то асексуальная трещинка в душе, мешающая ей вполне быть собой и любить так, как она хотела, во весь крылатый рост души.
Хотел ли муж, изменами, спровоцировать её ревность и страсть? Да. И после этого, ночи были действительно жаркие.
Но он увлёкся, и Он и Она, упали в 7-е небо садо-мазохизма.
Мисима словно бы подробно показывает нам квантовую механику садо-мазохизма души, одиночества, любви, ревности.

Мы не знаем, что так изувечило душу Эцуко, ещё до мужа, что она вся была в этих — трещинках.
Но мы знаем, что она с грустной улыбкой смотрела на девочку в саду, поливающей кипятком — муравейник.
Девочка увлечённо смотрела на ад, уютно присев на корточки, словно Басё, созерцающий былинку в росе.
Эцуко прошептала: как она похожа на меня..

В этом тайна причинения боли себе, и — другим, которых вобрала в себя, в своём расширении — душа: если душа изувечена, и в ней выросли стены с шипами, и крылья не могут расправиться, не причинив себе боль, в том числе и крылья пола, то боль — синестетически замещает собой — секс.
Боль проникает в душу так глубоко, трепетно и тепло, как не может проникнуть мужчина.
Женщина, словно юный бог, с СДВГ любовного томления, снова и снова делает в душе, судьбе — кровоточащие рассечения, как бы творя новый пол, - на запястьях, сердце, памяти детства, надежд.. пытаясь что-то мучительно вспомнить или воплотиться в нечто более гармоничное, чем человек.

Страницы, посвящённые противостоянию Эцуко и мужа, на больничной койке — одни из самых сильных в художественном плане, страниц дуэли между мужчиной и женщиной, в мировой литературе.
Пистолет тут даже смешон и не нужен.
И вот, Эцуко, после смерти мужа, переезжает в сельский домик к его отцу.
Кажется.. что это не муж умер, а — она, и её израненная душа, перелетела в ад.
В своём роде — семейный муравейник.
И после смерти мужа — дуэль с ним продолжается: в аду.

Читая роман, поражаешься, как самозабвенно человек может потерять себя в боли.
Джордано Бруно писал где-то, что не душа находится в теле, а — тело, в душе.
В этом смысле, мы видим в романе, метафизический процесс, как тело женщины, всё больше и больше погружается — в душу изувеченную, в боль, ибо душа ширится и ширится.. так солнце однажды, через миллиарды лет, покраснеет и расширится, поглотив Землю.
Эцуко — запуталась. В ней трагически смещены все жизненные установки: боль для неё — стала жизнью, томление — телом, надежда — утраченным раем.
Мир, сам по себе, почти уже не существует: он сон женщины, её жаркий шёпот бреда в ночи.

Эцуко описывает в дневнике свои чувства к юному садовнику, но скрывает его за женскими инициалами.
Она ещё не знает, что её дневник, тайно читает отец её мужа.. с которым она спит и который её безумно ревнует: в аду, роли иногда зеркально меняются: что бы мы увидели себя со стороны, как душа смотрит на оставленное ею — тело.
Сокрытие за женскими инициалами — садовника, не просто для конспирации. Всё сложнее.
Сердце женщины, в боли и любовной тоске — ширится, как алое солнце в конце мира, покидая теле и вмещая в себя  — окно, зацветшую сирень, удивлённого прохожего с зонтиком, кошку на дереве (от сердца женщины не спрятаться не скрыться!).
Почти так же, сердце Эцуко вобрала в себя юного садовника: он много моложе неё.

Разумеется, здесь и нет и капли любви, в привычном понимании.
Если бы ангелы переводили роман Мисимы на свой язык света, то вместо садовника, вполне могла бы быть — бабочка у ночного окна, веточка сакуры: юный садовник, это отражение солнечной, надломленной женской души, чьи крылья были сломлены, и ни разу не были расправлены, а значит — душа ещё не жила.
Это.. страшно, прожить жизнь, и не ощутить, что ты — жил.
Это всё равно, что по чуть чуть умирать каждый день. Но с каждым разом всё больше и больше.
Странные мечты у меня были при чтении. Я был в мечтах — японским монахом, близком к просветлению, уже седым и левитирующим по ночам.. вместе с кошкой (эх, мечтать так мечтать!).
И вот я узнаю об Эцуко, её аде.. жажде любви. Я ночью крещусь на луну (странный японский монах, согласен). Я жду на свидание — Эцуко. И я.. самозабвенно отдаюсь ей, жертвуя катарсисом и раем, я стелю перед милыми смуглыми ножками женщины — крылья свои и бессмертие своё, века любви стелю..
Я спасаю женщину от ада и каждодневной смерти. А это ли не счастье и катарсис для сердца?
Господи, иногда так грустно.. что я не японский монах!

Удивительное совпадение: за пару дней до прочтения романа, в моём сердце прорезалась странная и редкая мысль о том, что человек порой переносит столько боли, что её хватило бы на несколько воплощений, что человек умирает иногда, в муке любви и не только — по нескольку раз в день, и только тело удерживает его от полноценной смерти и бессмертная душа, действующая как бы внахлёст тела, но сами эти ощущения смерти у душе — более реальные, чем обыкновенная смерть.
И часто человек доумирается до того, в душе, что становится как бы — призраком в жизни, или.. с грустью замечает, что воскресал он, меньшее число раз, нежели умирал.
И что же? Эту же мысль, пусть и в более лёгкой форме, я встречаю на страницах романа.

И что ещё более удивительно, вслед за этой мыслью, перелистнув страницу.. мне на миг показалось, я тихо схожу с ума или теряют сознание: выпил я всего один бокал вина, так что на вино я почти не грешил.
На правой странице — текст был перевёрнут, с ног на голову.
Ошибка вёрстки. Около 30 стр. были перевёрнуты, и их нужно было читать, как бы вспять, перевернув книгу.
Боже..- прошептал я вслух, — как это похоже на мою нелепую жизнь и мою любовь к смуглому ангелу, которой нет места в настоящем!

Эцуко.. милая, израненная душа. Как же мне хотелось тебя обнять, взять на руки и вынести из душного пространства романа, словно из горящего дома…
Нет, это не просто роман. Это роман о фантастичности женской души, роман о том, что по венам женщины, может течь целый космос, полыхая ревностью и болью.
Может.. ревность, это земное наименование — космоса, у нас под кожей, разрывающего нас изнутри, словно бы желая снова нас сделать — звёздами, чтобы мы просто светили любимым нашим.
И пусть наш любимый человек целуется в парке с другим.. звёзды, уже не чувствуют боли, они — светят, и тоже, тайно.. целуют милую смуглую шею, целуют удивительные глаза, чуточку разные, цвета крыла ласточки..

И всё же, самое удивительное случилось в самом конце романа.
До романа Мисимы, я прочитал чудесный роман Мариенгофа — Циники, который мне тайно посоветовал мой смуглый ангел.
И каково же было моё удивление.. что роман Мисимы и Мариенгофа, заканчиваются одним и тем же предложением?
Не словом, а — предложением!
Слёзы, сами собой подступили к горлу..
Фантомный призрак тепла поцелуя: смуглый ангел, помнишь ли ты эти поцелуи?