4 Демифологизация мифологизированного

Хлебников рассказывает о череде выдающихся писателей, настоящих чародеев слова, водить знакомство с которыми, посчастливилось, пописывающему в редкие часы досуга рассказики, журналисту Довлатову.

Амбициозный исследователь в стремлении к тому, чтобы сказать новое яркое слово в отечественном довлатоведении, возводит из максимально широкого контекста сложную, многоярусную конструкцию, погружая читателя в причудливый литературный и около того мир Ленинграда, Таллинна и Нью-Йорка второй половины минувшего столетия.
Литературный мир – сложная среда, состоящая и многочисленных групп влияния, ведущих тихую, но упорную борьбу за социальные и профессиональные блага.
Довлатов в эту среду не слишком вписывался.

он не считал себя политическим или художественным диссидентом. Он им и не был. Между ним и читателем находилась не политическая система, а знакомые, приятели, люди из творческой среды – редакторы, издатели. Довлатов не был писателем в их глазах. Он был слишком шумным, внешне заметным, что зачастую предполагает внутреннюю пустоту. Но не всегда. Каждая неудача, отклоненная рукопись усиливали его сомнения в своем литературном таланте. Довлатовская неуверенность в себе непонятна тем, кто как раз оценивает внешнее. Телесная избыточность рождает иллюзию внутренней мощи. Тощий невысокий неврастеник куда больше соответствует образу писателя. Неважен уровень: графоман или непризнанный гений.

Он был полностью лишен «душевной гармонии», мучительно переживая очередной провал. Судьба всегда предлагала ему выбор между плохим и худшим, неустроенность порождала тоску, тоска уводила в пучину запоя.
В противовес Довлатову, автор описывает других индивидов, пасущихся на литературных пажитях того периода. От представителей номенклатуры до обитателей подполья: они были уверены в собственной значимости, несли народу свет истины, довольны жизнью и к настоящему времени основательно забыты, с удовлетворением констатирует Хлебников.
Успех (пусть ограниченный) Довлатова на Западе вызвал бурную и неконтролируемую реакцию в его окружении.

В осуществление смелых проектов никто не верил, но на всякий случай заранее завидовали. Нечастые случаи «воплощений» требовали серьезных аналитических усилий с целью объяснить феномен успеха. Вызывали одобрение конспирологические теории, связанные с вынужденными сексуальными отношениями, политическим шантажом с участием КГБ, Моссадом (здесь пересекались шпионские версии с линией родственных связей), разведками стран Варшавского договора. Не сбрасывалось со счетов вынужденное горькое признание, что американцы – идиоты.

В целом, это более историческое, чем литературоведческое исследование, так как общее воздействие, обаяние прозы Довлатова плохо поддается формальному исследованию.

Читатель может упрекнуть меня в том, что Довлатова в книге мало, а не-Довлатова – много. Отказ от центрирования также носит принципиальный характер. Иначе тексту грозит опасность жанрового смещения в сторону жития. Благо или, точнее, к сожалению, жизнь Довлатова подталкивает к этому. Понять судьбу Довлатова невозможно без обрисовки других персонажей русской литературы тех лет. И тут важна историческая точность. В литературной картине той эпохи фигура Довлатова находится совсем не на первом плане. Я попытался придать книге объем как раз через создание перспективы.