5 Бабочки в голове (рецензия-исповедь)

Я — идиот.
Хотите протяну вам ладонь, и на ней расцветёт — травка, или ещё лучше: хотите.. ночью, проведу вас в свою спальню, разденусь до гола и лягу спать, и тогда.. если вы не убежите, вы увидите, как из моей груди, таинственно расцветёт в свете луны, алый цветок, или.. проявится письмо от моего смуглого ангела.
Почти таким же таинственным образом, ночью, на моей груди проявилась бежевая книжечка Осаму Дадзая.
Не скрою, хоть я и привык к чудесам на моей груди по ночам (милая, каряя головка моего смуглого ангела, цветок, аленький цветок, растущий из моей груди, раненая ласточка, которую я подобрал на дороге..), но в данной ситуации — я испугался.

Почему? Спросонья, я забыл, что читал книгу, и решил, что книга, проявилась сама по себе, как лунатик: пришла ночью из магазина и легла на моей груди..
А ещё я подумал с ужасом, что вдруг, стало видно моё обнажённое сердце.
189 стр. у сердца. Не так уж и плохо.
Мне и сейчас несколько страшно об этом писать, потому что..  друзья могут прочитать моё сердце: они могут ужаснутся навек, могут изранить моё сердце, не дочитать моё сердце, и, даже, отнести его в буккроссинг, и моё сердце возьмёт 90-летняя, седая как лунь, старушка, и моё сердце будет жить с ней, перепуганно замирать каждую ночь на её груди, этим ночам не будет конца, потому что старушка будет страдать альцгеймером, и я буквально срастусь с её грудью..

Я ничего не знал о Дадзае, кроме одного: после написания этой повести, он — покончил с собой.
Я отношусь к тем грустным лунатикам жизни, как и Данзай и главный герой повести, которые уже кончали с собой, и потом ходили по земле, с вечно удивлёнными, какими-то завечеревшими глазами, равно удивляясь и улыбке женщины в толпе, и веточке апрельской сирени, и звезде Вега, касанию друга, и.. в итоге, кончают с собой — окончательно.

По сути, это непосильный крест, изматывающий все силы души и судьбы: с детства знать — как и герой повести, — что ты — лишний в этом мире и что ты покончишь с собой.
Почти как в сказке про Аленький цветочек, помните? Настеньке было наказано, до вечерней зари вернуться к чудовищу на остров.
Я точно знал, в детстве, что мне предстоит в будущем вернуться к мысли о смерти и довести её до конца, в совершенном одиночестве.
Ожидание этого момента, не менее изнурительное, чем ожидание расстрела у стены.
У стены ждут — минуту. А тут — года, и выстрел может раздаться не из револьвера, а из — расцветшей веточки сирени, улыбки женщины, звезды Веги, касания друга..

Каюсь. Я думал, что повесть Дадзая, будет нудновато-сложной исповедью одинокой души, с жалобами на жизнь, так похожих на пение лягушек в тёмном пруду, отразившем звёзды, так что кажется, это таинственные радиосигналы с Веги и Сириуса.
Может лягушки ночью переговариваются с жителями Веги?
Не тут то было! Повесть оказалась удивительно событийной, с приключениями души, в которой было всё: и чеширская улыбка детства, и муки любви, и женская, звёздная тайна души, и даже.. сверхромантическое самоубийство влюблённых, в самом начале.
Поскольку в повести 189 стр, ясно, что один из влюблённых — выжил: иногда, к слову, не совсем ясно, кто именно. Потому что жизнь без любимой повторяет пейзажи ада: курсивом.

Эта тема меня очаровала ещё с детства.
Когда я был маленьким, моя крёстная тётя, у которой начались первые признаки шизофрении, вместо обычной сказки, рассказала мне на ночь одну реальную и грустную историю, которая.. во многом определила мою жизнь и стала лучшей моей сказкой в детстве.
Это была история о немецком поэте Генрихе фон Клейсте. Совершенно Дадзаевский типаж, к слову. Мой типаж.
Клейсту было страшно покончить с собой одному, словно его душе предстояло лететь к звезде Вега.
Он предлагал друзьям это сделать вместе, с грустной улыбкой предлагал, словно — «горящие туры» к звёздам.
Друзья, с улыбкой отказывались, думая, что он шутит.
Кстати, такой порыв был и у Перси Шелли.
В последний год его жизни, он предлагал умереть, своей нежной подруге — Джейн: предлагал утонуть, с лодки.
По иронии судьбы, через полгода, Шелли утонул в бурю, на яхте, вместе с мужем Джейн.
Интересно, предлагал ли он и ему это?

Так вот, Клейст, нашёл где-то несчастную женщину, смертельно больную, страдающую от страшных болей.
Вместе, они поехали в Швейцарию. Словно в фильме Достучаться до небес — веселились, пили вино..
Все считали их молодожёнами, думали, что их ждёт долгая и счастливая жизнь.
А ночью, в комнате гостиницы, раздались два выстрела из револьвера.

Повесть Дадзая, это своего рода японские Записки из подполья, Достоевского, помноженные на сны Кафки.
Так о чём повесть? Об инопланетянах..
Я не шучу. Да, быть может, это новая трактовка, и на неё быть может слегка повлиял выпитый мной бокал вина..
Это не важно: под таким углом зрения, повесть читается просто удивительно!
Каждый шаг гг в повести, похож на крылатые шажки инопланетянина на Земле, или землянина — по планете, где-то у звезды Вега.
По сути, это спиритуалистическая повесть, в смысле, что душа человека словно выходит в астрал, покидая границы тела, судьбы, покидая чудовищную гравитацию человеческих норм.
Обнажённая душа как бы мытарится в поисках тела, и, как это бывает в сказках, таким спасением и телом, является — женское тело.
Ибо только женщина и любовь женщины, могут спасти бесприютную душу, гибнущую, в бездонном космосе жизни, в которой она потерялась.

Повесть — о трагической расщеплённости души, её распятии.
Ещё в начале повести, читатель видит, как автор рассматривает 3 фотографии гг: в детстве, юности и зрелости (собственно, повесть состоит из трёх историй, раскрывающихся в воспоминании героя: на этих словах, прямо сейчас, у одной чудесной женщины в Москве, улыбчиво и странно, как Будда в молитве, приподнялась левая бровка).
В них есть что то нечеловеческое и жуткое, даже — в детской улыбке.
Мне это напомнило картину Климта — 3 возраста женщины.

Беда в том, что есть люди, лунатики жизни, у кого эти возраста, словно бы с детства, завязаны в мучительный узел (детстве, юности, старость), перегоревшей лампочкой мерцают в душе, и тогда космическая тьма сходит на душу.
Для большинства людей, которым есть куда жить, даже в горе, это просто милая земная ночь.
Для таких людей — это ледяное, кричащее безмолвие тьмы, простёршееся между звёздами и планетами.

И вроде уже много было написано о теме масок в литературе, и у Мисимы и у Достоевского, но Дадзай, если приглядеться, написал нечто новое: он саму идею маски, словно бы подал в фотографическом негативе.
С одной стороны, читатель ещё в детстве гг видит вроде бы просто очень ранимую и чуточку бескожую душу, душу-непоседу (это слово не раз мелькнёт в повести, как героя одной манги, как я понял, японского героя-арлекина).
Но таково всё детство всех людей — бескожее.

Мы видим, что мальчик, словно бы играя на клавишах жизни, не может попасть не то что — в ноты, но — в клавиши, словно он живёт в 4-х измерениях, и его персты проваливаются в какое-то сияние или тьму.
Мальчик ещё в детстве догадывался, что он не совсем человек.
Он привык, как мотылёк, спасающийся от хищников, мимикрирующий под листик, дивно схваченный тлением осени, мимикрировать под улыбку людей.
В чём это выражалось? В искусственной улыбке (такая порой бывает у детей, после насилия, и даже — во время насилия: улыбка над бездной, оступающаяся улыбка невпопад,) и — в до боли знакомом мне, арлекинстве.
Хотя многие его путают с клоунадой. Это другое. Совсем. Все мы чуточку арлекины, но просто прятать боль души, или что то ещё, за крылышком арлекинства, ещё не значит быть арлекином: арлекинам — некуда жить. Они чужие для всех.

Герой Дадзая (и он сам, видимо), это именно лунатики жизни.
Складывается ощущение, что он недовоплотился в жизни, и словно бы просвечивает: в нём видна обезмасочный ужас жизни, который жизнь так панически порой пытается скрыть, и вместе с тем, просвечивает какая-то ласковая ранимость мира.
Да, кажется, что при рождении героя повести (лунатиков жизни, вообще), не хватило материала на «всего человека», и потому с детства, таким людям приходится «штопать» сияющие тьмой, прорехи в человеческом — светом звёзд, сиренью, апрельской травкой, улыбкой прохожей, строчкой Пушкина..
И всё бы ничего, почти — романтика!
Но беда в том, что, как Рэмбо, после падения со скалы, такие лунатики заживо штопают свои раны — иглой страхов, сомнений, вины.
Повторюсь, «чистых» людей не бывает вообще. Каждый из нас, хоть чуточку — но арлекин.
Так, например, во мне улыбчиво течёт итальянская кровь.. среди русских снегов.

Вы никогда не задумывались о том, что в детстве, все мы — инопланетяне?
Кто с ближнего космоса, кто — с дальнего (мой смуглый ангел — с окраин вселенной).
Но по мере взросления, мы словно что-то теряем, надеваем на себя маску — «человека», уродуя свою звёздную душу, загоняя её в рамки морали, земных обид, сомнений, эго..
Думается, герой повести воспринимал мир взрослых, как зрительную эманацию посмертного существования, т.к. звёздная душа, детство, предавая себя — чуточку умирают. А может и не чуточку.
С этого момента, всякая идея о масках — лжива. Т.к. ты уже умер и предал себя, стал — взрослым.
Помните как у Карлсона? Не взрослей — это ловушка.
Сбрось ты хоть 1000 масок, разденься до бессмертия и ангела, до предельного стыда и боли смерти — ничего уже не изменится.
Может поэтому, наш герой, бессознательно тянулся к женщинам, с неким надломом в душе, с трещинкой в их «взрослости».

В этом плане, до мурашек понятен мне страх гг перед людьми.
И по своему забавно выглядит, как герой, словно рыцарь-космонавт, мило сражается на далёкой Земле.. с ребёнком, словно с Драконом, могущим его изувечить.
Помните, я писал, что лунатики жизни штопают себя сиренью, стихами и светом звёзд?
Нормальный человек, условно, если увидит обломанную сирень или звезду, скрытую облаком — улыбнётся, или напишет стих.
Лунатик жизни, может быть смертельно ранен.

В некоторой мере, мы видим квантовую запутанность души, нравственную синестезию: мучительное смешение нитей души, с событиями мира, даже далёкими от тебя, с инфракрасным качеством страхов, боли, не видимой обычным восприятием, с виной, почти христианской, апокалиптической — за весь мир.
С одной стороны, таких людей может ранить малейший атом времени.
Страх — вырастает как тень от фонаря, как и боль, становясь ростом с ангела, с дом или дерево.
С одной стороны, это создаёт обострённейшую ранимость: такая душа, в день, может пережить боль, равную той, которую средний человек, может пережить за год.

С другой стороны, у таких лунатиков жизни, словно фонари в парке ночном, гаснут целые области души: чувства сострадания, себя, бога, мира..
Целые области души погружаются как бы в космический мрак.
В этом плане, меня не очень удивил некий нравственный аутизм гг, когда он увидел в окошко, как.. насилуют его жену, и он прошёл мимо, изувеченный и навека ужаснувшийся.. знаете чему? Нет, не боли жены, а её доверчивости и доброте, благодаря которым, она доверилась одному нищему (тоже, тема масок. кстати. Вроде милый нищий, нуждается в помощи…  божье дело), и он её — изнасиловал. Просто маска у него упала.

Да, сама эта ситуация для меня — мерзкая, я не понаслышке знаю что такое насилие. Сам спасал от насильников девушку в тёмном переулке.. потом больничка. Зато не прошёл мимо.
Но я понимаю ад гг. У него произошёл синестетический сдвиг: весь мир в душе гг, словно бы висел в пустоте, не на чувстве бога, красоты мира, сострадания и прочих милых масок, как в большинства, а вот на этой светлой доверчивости жены, её доброте.
Эта доверчивость — погасла, срифмовалась с адом и мерзостью жизни, человека, а значит и погас — мир.
Фактически, это распятие Бога, чудовищно преломлённое в бреде 21 века.

Но сам поступок мерзкий, согласны? Пройти мимо.. ах, как это ужасно!
Но давайте честно: мы 1000 раз в день проходим мимо, и мимо Себя, и своей совести, и Любви, и раненой красоты мира, и мимо страданий животных и наших ближних и дальних, с энтузиазмом аутиста, цепляясь за своё Эго, за свои страхи, сомнения.

Вот какая интересная мысль пришла мне на сердце (в голову давно ничего не приходит, может и к лучшему).
Все мы — чуточку лунатики. Все мы — живём чуточку внахлёст тела, судьбы даже, прорываясь сердцем, в бессмертие и воспалённый ужас космических пространств.
Есть мы, и человек, которого мы безумно любим. Наше счастье, разделено между двумя пунктами — А и Б.
Они находятся на расстоянии дыхания.. или шага.
Но мы ведь — люди, зачем нам лёгкие пути? Мы преодолеваем это расстояние, «коротким» путём, блуждая в буераках наших страхов, сомнений, обид, в итоге, преодолевая этот путь через год, через 10 лет, иной раз к старости: когда любимый человек уже умер и мы, ночью, в со слезами на глазах, в постели одинокой, вспоминаем о нём.
Такое ощущение, что наша душа движется не по земле, а по поверхности далёкой звезды.
Я к тому, что если бы наш герой прожил с любимой лет 500, он его раны души быть может заросли бы, и он стал бы — Человеком.
Проблема в том, что у нас нет на земле 500 лет, хотя мы порой ссоримся так, словно мы помним смутно, что живём вечно, этим уродуя наши судьбы.
Да и не ужасно ли это, быть просто — Человеком? Наверно, одному Горькому это нравилось.

Если сложит расстояния таких блужданий, то выйдет, что мы прожили лет 300, за год.
А такие лунатики жизни как гг, порой в день, проживают 1000 лет.
Причём, следующие 500 дней, могут лететь в совершенной пустоте, к какой нибудь звезде Вега.
И времени не стало.. Помните, в Евангелии?
Время выключили, как свет, в комнате ребёнка перед сном, и не него сразу набросились чудовища и тьма, от которых он обороняется лишь одеялом с дельфинчиком, прижавшись к коту: они оба, спина к спине, сражаются с чудовищами всего мира..
Ну, и дельфинчик с ними.
Смуглый мой ангел, помнишь, как мы сражались с тобой с чудовищами, в нашей спальне? Спина к спине..

Улыбнуло, как гг, ощущая себя не совсем человеком, иным, с удивлением вдруг обнаружил, что рядом с ним, на планете существуют не менее странные существа — женщины.
Это так же забавно и мило, как если бы где-то на звезде Вега, очутился русский (причём, трезвый, зря вы улыбаетесь. Мой смуглый ангел, тебе можно улыбаться, ты знаешь почему), который с удивлением бы встретил там, среди чудовищ.. ну, например, украинца, и удивился бы вслух: Тарас, ты то здесь откуда!

В начале рецензии я обмолвился, что в повести, фактически — я, и потому мне страшно, что её прочтут друзья.
Я чуточку лукавил. Многие поступки героя и его стороны характера, мне более чем не близки.
Но правда в том, что у лунатиков жизни, целые области чувств, судьбы даже, могут навека погаснуть.
Не знаю, по разному ли гаснут они в Японии и России.
Мне чуждо то, как гг относился к людям, к женщинам, в частности.
Нет, боимся людей, я и гг — почти одинаково, но у меня, в отличие от гг, напрочь погасли в душе, области, отвечающие за обиды, злобу. А в судьбе — области, отвечающие за счастье.

Вообще, до жути много общих тропок мыслей и судьбы, увидел я в главном герое.
Вплоть до арлекинства детства, да и взрослости (быть может сама взрослость, есть тайный и самый мрачный вид арлекинства).
Вплоть до того, как женщины, с детства, выделяли меня среди всех и доверяли свои сокровенные тайны, словно бы чувствуя, что я — не принадлежу к миру «мужчин», к миру — людей.
Так, обнажённая душа, милый, чеширский гомункул, с которым можно забавно поиграть, поиграть так, как ни с одним мужчиной не поиграешь.

Ещё меня улыбнула при чтении, как гг играл с другом в одну игру: найти антонимы и синонимы, не к чему то банальному, а — к нелогичному: например — к Достоевскому, к цветку, вине..
Это же чистая квантовая физика, с её теорией Запутанностей.
Достоевский, может быть нежно связан в душе — со звездой, московский смуглый ангел — с апрельской травкой или ласточкой после вечернего дождя.
И во всей этой запутанности пространств и времён в душе — чудовищное мерцание вероятностей.
К слову, в этом смысле роман будет безумно интересно читать и лирикам и физикам.

Например, гг до ужаса боится, что, выходя из поезда, он шагнёт случайно в маленький тёмный зазор.
Какая вероятность этого? У нормальных людей — один на миллион.
У лунатиком жизни — один к двум. Во первых, потому что ты уже в душе ощутил, как машинист не увидел этого и поезд тронулся, а ты — застрял. И ты уже сейчас ощущаешь эту боль.
Во вторых, в душе лунатиков — время и пространство, растаяли, как на поверхности массивной звезды.
Их словно ещё не существует, и вероятностями штопается по живому — душа.
Складывается ощущение, что женщины в повести, бессознательно, чувствовали эту увечие судьбы гг, его недовоплощённость, и словно донашивали его в тёплой утробе своей любви: почти как кенгуру.
Если бы среди ангелов были кенгуру, и вместо крыльев, были бы мускулистые и прекрасные ноги.. крылатые ноги.
Странная мысль, правда?
Но, к сожалению, у всех женщин нашего героя, словно бы происходил — выкидыш, странно совпадающий с тем, что они, начиная жить как лунатики, в сторону, слава тебе господи, от ужаса «человеческого», вдруг вспоминали, что они — всего лишь люди.

Скажите честно. Какова вероятность у нормального человека, со сломанной ногой, провалиться — в люк?
1 из 5000 000.
Читая о том, как гг упал в люк (по сути, нежно фрейдистский символ желания «родиться обратно», и не случайно возле этих страниц мелькнёт образ кролика), я с грустной улыбкой вспомнил, как в студенческие годы, только-только сломав ногу на секции по футболу (моя первая тренировка), хромая по вечерней улице, я.. провалился в люк: крышка была, как почти полное затмение, слегка приоткрыта.
Мои друзья почти не удивились.

О чём мне хотелось бы написать в конце рецензии, как итог?
Разумеется, о смуглом ангеле. Она сейчас улыбается, я знаю. Наши улыбки — телепаты. Мы знаем точно, когда мы улыбаемся. Даже если спим.
Вспоминаю, как, ложась со смуглым ангелом в постель (о, любимая, ещё рано улыбаться! Не сейчас! Но покраснела ты очень кстати), я испытывал часто.. (и не сейчас! не сейчас! Терпи, лунёночек мой! Ты ещё больше покраснела?) Это хорошо. Ты сейчас похожа наверно на очаровательную индианочку Перу) бесконечный стыд, что я — человек, что я изображаю человека, и не всегда — талантливо. Ведь человеком в полном смысле, я не являюсь.

Мне хотелось в постели… (терпи, мой лунёнок! не улыбайся! Ах, ты стала совсем как гватемалочка...) нежно взяться за голову (свою), и.. потянув, снять её, словно скафандр космонавта, и тогда бы сумерки спальни замерцали бы чудесными сизыми бабочками, и в протянутой ладони, к моей смуглой красавице, сейчас быть может улыбающейся взапуски, как счастливая и пьяная гватемалочка (японочка!), расцвела бы веточка сирени, которая, больше слов, сказала бы ей… как я безумно её люблю, люблю так, как люди боятся любить на земле.
И любимая улыбнулась бы мне, и прошептала: непоседа.. не перестаю удивляться твоим играм в постели.
Ты до бабочек разделся, милый..
Смотри..  я тоже не совсем человек. Ты знал, что меня в детстве называли — японочка?
Смотри что я умею..
И на этих словах, любимая нежно исчезла бы, и раздевшись до сияющей красоты, и на постели, в лунных сумерках, как дети в раю, росла бы апрельская травка, и веточка сирени, и над ними порхали бы голубые и карие бабочки.