3 Спойлер

Если мы говорим “дитя”, не договаривая сочетания (“дитя чего-то”), то первой ассоциацией будет, пожалуй, “дитя любви”. Может, “дитя страсти” — как синоним любви или синоним стихии: “дитя огня”, “дитя воды”, “дитя ветра”... Оставим в стороне более современные “фентезийные” сочетания типа “дитя света” или “дитя тьмы” и... — и довольно вступлений, речь о романе куда менее современном. Мердок написала “Дитя слова” году в 1974-м, издательство “Чатто энд Виндус” опубликовало роман в 1975-м.

“Дитя слова” звучит чуть ли ни антонимом “дитяти любви”, тем более по отношению к главному герою — Хилари Бэрду, не познавшему родительской любви. Он вырос в приюте и всю жизнь страдал от мучительного чувства “меня не любят”. Равноценно и сам не способен был любить других. Вместо этой способности, по какой-то чумной иронии, Хилари сумел развить развить у себя способности к языкам, которым он придает чисто механическую функцию: языки не способствуют его общению с людьми. Он даже ни разу не ездил заграницу, где мог бы практиковать свои языковые навыки. Хилари социопат, и чтобы свести людское общение к минимуму, старательно разделяет своих знакомых — он встречается по отдельности с каждым (либо с двумя-тремя, неразлучными друг от друга) по конкретным дням недели. Четко по графику, без всякой стихии, по обусловленной договоренности. Человек Слова.

Для пущей анонимности мистер Бэрд проводит время, растворяясь в толпе пассажиров Лондонского метро, где он нарезает круги по Circle Line (Внутренней Кольцевой). Круги ада (хотя чисто геометрически эта линия метро, выглядит как четырех-... то есть даже восьми-угольник). Механическое (в прямом и переносном смысле) времяпровождение Хилари позволяет ему избегать общения. Отчуждение (и очевидное бесплодие) Хилари как следствие его неспособности любить становится одной из двух главных тем романа. Вторая тема заключается в том, как важно прощать себя и других за ошибки прошлого — осознание чего приходит к Хилари после повтора его жестоких ошибок.

Хилари Бэрд — это еще один Питер Пэн у Мердок, так что его можно считать“типичным” не только для психоаналитиков, но и конкретно для автора (откройте любой из ее романов — найдете там Питера Пэна, даже если он сам там не упоминается). Духовно недоразвитые, эгоцентричные Питеры Пэны упорно сопротивляются ответственности, накладываемой на них взрослой жизнью. Имя Питера Пэна приобретает дополнительные неприятные коннотации, когда идет речь об отношениях между детьми и родителями. “Дитя слова” демонстрирует это на примерах “сыновье-отцовских” отношений Хилари с его школьным учителем — мистером Османдом, а также с Ганнером Джоплингом, который стал для Хилари своего рода наставником в Оксфорде.

Хилари совратил жену Ганнера (Энн) и стал виновником гибели — и самой Энн, и ее нерожденного ребенка. Трагедия травмировала не только душу Ганнера, наполнив ее ненавистью, но и жизнь Хилари: он навсегда покинул Оксфорд, принял посредственную должность в государственном учреждении и отшельнический образ жизни в Лондоне.

Однако, словно избалованный ребенок, который постоянно требует невозможного и конкурирует с отцом за любовь своей матери, Хилари влюбляется в леди Китти — вторую жену Ганнера, когда та, спустя 20 лет после трагедии с Энн, просит Хилари помочь ее мужу избавиться от призраков прошлого. Их встречи проходят в Кенсингтонских Садах Гайд-парка, возле статуи Питера Пэна.

В надежде помочь мужу преодолеть душевную травму прошлого (и сосредоточиться на позитивном будущем) Китти обращается к Хиллари с просьбой стать отцом ее ребенка. (Сам Ганнер к этому времени уже бесплоден, хотя и не знает об этом.) Таким образом, удержание детства с одной стороны, и потеря детей с другой — становятся двумя параллельными мотивами романа. Тему бесплодия дополняют попытки Хилари помешать замужеству его сестры Кристел, его отказ жениться на Томазине Улмайстер, а также присутствие бездетной четы Импайеттов, дом которых он посещает регулярно по четвергам.

Инфантильное и пагубное отношение Хилари к женщинам развилось, вероятно, из его фантазий о “рыцарской” любви:

А передо мной теперь, как перед рыцарем, давшим обет, была цель.

Его “рыцарство” стоило ей жизни.

Не менее “рыцарски” относится Хилари к своей сестре. Кристел, малообразованная портниха, 37-летняя “старая дева”, ведет жалкое существование в съемной комнатушке. Хилари уверен, что действует в защиту сестры, возражая ее намерению выйти замуж за Артура Фиша, о котором он говорит:

Человек маленький, неталантливый и нечестолюбивый, которому судьбой было уготовано провести жизнь в чулане

На самом деле, Хилари лишь преграждает сестре путь к ее счастью.

Там есть еще две женщины, c которыми Хилари обходится скверно: Томазина Улмайстер и Александра Биссет. С Томазиной он когда-то состоял в любовных отношениях, которые он позднее прервал, не утруждая себя объяснениями, но и не отпуская ее до конца. Александа Биссет (Биквитик) работает прислугой у леди Китти и доставляет ему письма от нее. Бисквитик сочинила романтическую историю о своем происхождении, но в действительности она всего-навсего дочь официантки и некоего индуса (или пакистанца — ее мать не знала точно). И хотя Хилари чувствовал себя сродни Бисквитику, потому что они оба были заблудшими детьми, оба обездоленные, оба — потерянные и никому не нужные , он не ответил взаимностью на ее любовь, он видел в ней лишь служанку, не более.

И еще один персонаж, на чьи чувства Хиллари не отвечал взаимностью — Клиффорд Ларр. В результате его самоубийства в конце романа, Хилари наконец осознает, что предал всех, для кого он был дорог.

Пожалуй, это самый неубедительный из романов моей любимой Мердок. Дело не в том, что я тут готова встать в позу, подобно другим читателям, и кричать: “Так не бывает!” Я верю, что в тех параллелях, которые не пересекаются с моими, бывает всё: в том числе, и внешне и внутренне отталкивающие социопаты, в которых безумно влюбляются все по очереди, и которые сами влюбляются ни с того ни с сего под статуей Питера Пэна. Неубедительность (для меня лично) тут заключается в том, что Мердок как будто не то совсем собиралась сказать, хотя тема прощения и в тех намерениях, которые (опять же для меня лично) просвечивают в этом романе, и так осталась бы главной. А вот тема “сыновей и отцов”, показалась перевертышем того, что на самом деле скрывалось за взаимоотношениями между Ганнером и Хиллари, чего Айрис, несмотря на объем произведения, таки не договорила. Но раз не договорила она, то и я своих подозрений не выскажу.

Помимо недосказанности, в этом романе есть какая-то спешка: нечто подобное я ощущала, когда читала “Итальянку”, будто бы Айрис волновало уже что-то другое, а это произведение лишь бы завершить, выплеснуть нужные заготовки — их к 1975 году уж накопилось небось, ого-го, — и пускай гуляет себе москвичка Наташа Ростова по заснеженному Невскому (подобно которой Бисквитик гуляет по “Ленинградскому” садику в Гайд-парке). Кристел унесла в свое замужество некий секрет, который они с Айрис, по-видимому, знали о леди Китти, но не договорили. Клиффорд Ларр ушел в мир иной, захватив еще парочку тайн. И чего к нему Хиллари таскался по понедельниками со своим ключом, если сам-то был не голубой? В общем, этот роман меня разочаровал.

Дойдя до последней страницы, я подумала, что где-то читала не самый лестный из мемуаров об Айрис Мердок, касающийся “Дитяти слова”. И вспомнила: у А.Н. Уилсона, в его мерзкой книжке “Iris Murdoch as I knew her”. Эрик Кристиансен — один из участников описываемых в мемуарах событий делился с Айрис своим впечатлением о недавно просмотренном ужастике:

… это про человека, прожившего всю свою жизнь в Лондонском метро. Он был чем-то типа монстра, я уж не помню, с какой стати он стал жить в метро, и каким образом явился на свет, его как будто родили в метро и бросили, и как он выжил там. Единственное предложение, которое он знает по-английски, это: “Mind the Gap! Mind the Gap!” — которое Эрик имитирует могильно-жутким голосом.

А.М. находит все это смешным и весьма интересным. Она начинает задавать всевозможные вопросы о “монстре”. Чем он питается? Пьет ли он алкоголь? Заходит ли он в бар на станции Слоан-сквер? Знает ли Эрик о том, что в Лондонском метро есть две станции с барами внутри, одна из них Слоан-сквер, другая — Ливерпуль-стрит?

Год спустя А.Н. Уилсон прочел книгу “Дитя слова”, только что вышедшую в “Чатто энд Виндус”, главный герой которой — большой любитель катаний по Circular Line и пропустить рюмку-другую в буфетах Слоан-сквер и Ливерпуль-стрит. Образ Хиллари Бэрда был, конечно, основан на Эрике Кристиансене (считает А.Н. Уилсон, которому палец в рот не клади, он всех “прототипов” книг А.М. выдал с головой, неважно, что она сама их всегда отрицала, А.Н. Уилсон это лучше знает, он и А.М. знал лично, иначе б и книжку не написал про себя нее):

Хилари Бэрд и Эрик принадлежат к отличающимся классам общества. У Хилари есть сестра, совершенно необразованная, которую он очень ревнует, он к ней ходит на (отвратительный по описанию) ужин раз в неделю. Во всем остальном в нем невозможно не узнать Эрика. Хотя и очевидный гетеросексуал, он неизлечимый холостяк. Женщины по нему с ума сходят, а та, которая причиняет ему больше всего беспокойств, это натуральный, причем весьма злонамеренный, портрет пустоголовой милашки Б., которая влюблена в Эрика без памяти. Как и Б., она тоже ездит на работу в какую-то дыру, где ей платят жалкие гроши, “дает два раза в неделю уроки драматического искусства в колледже по подготовке учителей где-то близ Кингс-Линн.” Ее длинные ноги и “светлые, словно подернутыми керигормским туманом, глаза”, подчеркиваются то тут, то там. Может, А.М. влюблена в Б., а также ревнует ее?

Хилари Бэрд очень похож на Эрика внешне: “Я был (и есть) выше шести футов росту, крепкий, смуглый, гладко выбритый, несмотря на жесткую щетину, и с копной густых жирных вьющихся черных волос, ниспадающих на воротник. Такие же густые волосы покрывают мое тело до пупка. ... Лицо мое трудно описать. Оно не отвечает канонам красоты — даже гангстерской.”

Есть там еще много всего, что, несомненно, отражает ее (А.М.) видение Эрика: обворожительный отшельник, которого постоянно домогаются влюбленные в него женщины.

Эпизод, рассказанный А.Н. Уилсоном, произошел в марте 1974 года, когда Джон Бэйли (муж А.М.) собирался навестить своего коллегу Эрика Кристиансена и уговорил А.Н. Уилсона (своего студента) составить ему компанию. Вдвоем они отправились в комнаты общежития, где жил Эрик. Они приблизились к двойным дверям комнат Эрика, внешняя оказалась открытой, внутренняя закрытой, но не запертой, не было на этих дверях условленных знаков (“Входить без стука” или наоборот “Просьба не беспокоить”), либо два рассеянных ученых не сумели прочесть знаки, которые могли там наличествовать — не важно, мне-то кажется, Уилсон все равно привирает больше, чем положено. Бэйли постучал, открыл дверь, позвал: “Э-э-эрик, д-д-дружище”, — (как известно, он заикался), они с Уилсоном прошли внутрь — и…

Необычайная сцена предстала перед нашими глазами. Эрик лежит на большой кушетке, обитой пунцовым бархатом. Чьи-то ярко-бирюзовые руки сомкнуты на нем, чья-то взъерошенная голова на его плече. Две фигуры не обнажены, но тесно переплетены. Эрик вскакивает с кушетки, находит на ощупь свои очки и цепляет их на нос. Встает и березовая фигура. Это А.М.

Ну вроде ничего страшного не произошло. После этого все четверо выпили виски, Эрик рассказал о фильме про монстра в Лондонском метро, а через год А.М. написала книжку. Правда, не лучшую из своих… Черт Эрик что-ли попутал..

Источник