5

Свои тексты, явно не попадающие под привычные жанровые определения, Левкин уже давно отнёс к особой ипостаси современной русской да и, следует полагать, мировой литературы, — пост(нон)фикшн. Мудрёное на первый взгляд название передаёт суть сборника самым точным образом: вплетая неясного рассказчика (как бы себя, а как бы и не себя, а как бы и вовсе не важно) в реально существующие, но оставшиеся где-то в прошлом декорации, Левкин останавливает время и в умозрении прощупывает каждый уголок, каждую трещинку пространства, по тем или иным причинам отпечатавшемся в памяти. Но в чём его главная заслуга, так это в стремлении (и, как показал сборник, умении) отвести воспоминания и мировосприятие героя, сквозь призму которого должна бы просматриваться окружающая его среда, на второй план или вовсе исключить из ткани рассказа, выдвигая пространственное поле на первый план. Поле и есть главный персонаж, отрицающий время и его производные, вроде сюжета или хотя бы даже банальной связи между отдельными частями произведения: куски сведены вместе общностью образов, единой фактурой, которую рождает описываемое автором пространство. Лучше даже сказать — исследуемое. Возводя физиологическое в вышестоящую, литературную плоскость, то есть расширяя его потенциальным фиктивным параметром, Левкин исследует заданную область на предмет наличия в ней новых, словно бы скрытых от большинства полупрозрачных помещений, комнаток, путей, слоёв, каждый из которых будет обозначать что-то.

Что-то в данном случае — ключевое слово. Равно как и как-то, где-то, нечто и даже ничего. А, и ещё фирменное левкинское как бы. Всё здесь как бы иллюзорно, ибо видеться должно на символическом уровне, исходить из богатой образности, понять которую может, пожалуй, только особый класс существ муто, чьей классификации и руководству по существованию посвящён, как мне показалось, главный текст сборника — Серо-белая Книга. Более того: сложилось впечатление, что понимать тексты Левкина не обязательно. Они холодные, нагружены смутной метафизикой и читателя к себе подпускают неохотно. Их можно, тем не менее, прочувствовать, хоть сначала наверняка и примстится, что это чисто интеллигибельное письмо. Просто Левкин разворачивает повествование, прибегая к совершенно не знакомой нам, новой, нет, радикально новой машинерии — здесь было бы глупо вдаваться в тупое тыканье пальцем. Термины не способны адекватно объяснить, объять заключённое в тексте, и потому подгонять всё под знакомые маркеры ("метареализм", "ассоциативная проза", "текст пресыщен метафорами, метаболами") бессмысленно. И не столько посредством причудливого языка, сколько тотальной независимостью, уникальностью своей прозы удаётся Левкину выбиться за привычные рамки и категории. Он создаёт принципиально новое литературное пространство, преобразовывая самую форму, формат письма, надламывая хронотоп и выстраивая мир внутри своих произведений заново.

Подобная литература не даёт ответов. В давно, казалось бы, изученных улицах, обветшалых фасадах домов, в покосившемся домике путевого обходчика, в зернистых зимних сугробах и тёплом запахе листьев, по осени жиреющих на окостеневших ветвях, Левкин обнаруживает дверь, доступ к какому-то второму, потом третьему, затем четвёртому (и так ad infinitum) слою, открывает новую, выхваченную у мгновения, единичную реальность, в которой (то есть где-то) почему-то так хочется существовать. И чтобы тихо и инвариантно с запахом прелой листвы в неглубоком овраге, что в старом городском сквере (это, выйдя из дома, чуть пройти по Девятой, свернуть на Средний и затем километра четыре, сворачивая влево перед самой Косой Линией, — там по соседству довольно кособокая новостройка, в чьих синих окнах зимой бывает не различить: то ли так мокро рассыпано солнце, то ли сухо сползает дождь), напротив которого круглосуточный магазин — неживой неон, вечное шарканье ног за полками и т.д. и т.п... Всё это не совсем психогеография, это скорее исследование неизведанных ранее территорий, мимо, а то и сквозь которые мы, подхваченные ежедневной суетой, проходим каждый день не замечая.

Подобная литература должна задавать вопросы. Такие, чтобы какой-то одолженный нами у жизни белый червь, что надёжно спрятан внутри и оберегается телесным теплом, зашевелился, скорчился, выделяя ещё глубже внутрь нас нечто своё серебряное на цвет, склизкое по текстуре, которое, истёршись нервами в крошечный порошок, будет усвоено мыслями и произведёт небольшое, квёлое, но греющее подобие счастья. Или и правда счастья? Не о поиске ли этого пресловутого счастья все книги Левкина? Думаю, нет. Думаю, о чём-то другом. А о чём — не знаю. Так что лучше даже просто: эта книга о чём-то.

И вполне исчерпывающая цитата, как подведение итогов:

...а как грустят порошки? Тихо - первое, что приходит в голову.