5

Как рассказать тем, кто там и тогда не был? Как показать, что жизнь главного героя, авторского альтер эго, не есть нечто уникальное, а одна из многих, многих, многих?
Автор выложил перед читателем документы. В книге огромное количество документов. Приказы, распоряжения, шифротелеграммы, политдонесения, рапорты, письма, они выложены пространными тематическими подборками, хронологически привязанные к весне-осени 1945.
( выбиваются из хронологии выдержки из писем солдат вермахта лета 1941 , от настроения "осенью будем дома" до "что за идиотский народ, что за идиотская война... зачем наши связались с этими русскими, чем они думали вообще...")
Документы подобраны, тематически отсортированы, местами ( очень редко) обработаны так, чтобы мелькнули фамилии персонажей. Впечатление эта документированная панорама производит ошеломительное, начинает казаться, что художественная часть книги на фоне бесстрастных многообразных свидетельств - уже лишняя.
Потом, постепенно, переводишь взгляд на старшего лейтенанта Федотова, узнаешь его ближе. Командир разведроты и мальчишка еще. Повзрослевший на войне. Армия и война воспитывают, закаляют и, одновременно, перемалывают и съедают. И нет одного без другого.
Самые неудачные сутки в жизни старшего лейтенанта Федотова случились в конце мая 45го, когда победа, цветущая сирень и впереди обязано быть только счастье, ничего кроме. Нет, я не буду пересказывать, если интересно, но хочется быстро, можно выдернуть и прочесть главу "Вечер в Левендорфе" ( ее, говорят, даже отдельно издавали, журнальной публикацией).
Можно читать отдельными кусками, потому что роман не был завершен. То, что я прочла, редакция, подготовленная вдовой писателя, свод того, что автор оставил немного вылежаться перед окончательным редактированием.
Можно ругать получившуюся рыхлость, разбегающуюся в разные стороны, мол, повычеркивать бы только на пользу.
Можно порадоваться, хорошо, что здесь приведено всё, что возможно, где еще показали бы подобный обзор, в котором чуть не каждый документ - тема для отдельной истории.
И, как водится, убегая вбок, задамся вопросом без ответа: из чего получается правда жизни в художественном произведении?
Дело вот в чем: Помните сцену с раненым танкистом и "покажи сиськи" в михалковском "Предстоянии"? В "Жизнь моя" есть схожий, вроде бы, эпизод, когда искалеченный раненый в госпитале просит медсестру позволить "инвалиду за твою центральну гайку подержаться". Первое выглядит фальшью, абы как приляпанной ко всему остальному,а от второго пробегают знобящие мурашки. Может, потому, что медсестра в фильме с готовностью оголила торс, и танкист помер ( трудно удержаться и не поехидничать на тему, что именно его доконало), а инвалида в книге медсестра отчитала, не позорь, и ему еще жить, такому: без ног, с одной рукой, "там всё оборвано". Ему только что сообщили торжественно о присвоении звания Героя да что с того... А на соседней койке - выздоравливающий лейтенант Федотов неуверенно догадывается, что такое "центральна гайка". Вроде, частушка такая была. Мальчишка...