Письмо Кассандре

Здравствуйте, не рожденный день и уже умершее утро. Здравствуй, Самоучка. Стойка смирно на грани быта и празднества. Я не бувильский Вергилий, но тошнота не отпускает. Я плыву от Боконона с его лёгкостью и спасительной ложью к безвыходному Ничто Рокантена. Между двух огней и книг. Апокалиптичность Воннегута не пугает, она легка, она заключена в птичьем щебете "Пьюти-фьют", она всенародна и открыта как объятья. Какой-то всеобщий и семейный Конец света. Лёгкость и светлость чайки по имени Джонатан Ливингстон падающей в море, всякий Бог пойдет на корм рыбам. С рыб всё началось, ими и закончится. И это скорее твой мир, с усталыми, но жаждущими жить людьми.

А вот Сартр вязок — он держал меня и мучил всю ночь, а потом мокрого и мятого выплюнул в сон, дал отдышаться несколько часов и снова явился приступом чтения "Тошноты". Причем я добровольно уже второй раз за несколько недель иду в эту реку. И выйти дважды не получается. На грани двух миров, по пошлому лезвию, только бритва Оккама затупилась и мир не черно-белый, он бесцветный, он и черный и белый одновременно — противоположен до омерзения и столь же прекрасен. И это скорее мой мир с людьми безысходно живущими, ибо выхода нет. Существование не показывает лиц, но оно где-то рядом. Мне не хватает роста, чтобы взглянуть за облака, за грань морской плёнки, скрывающей Левиафана. Но я встаю на цыпочки, я тянусь к одиночеству.

И недавние споры всплыли ломтиком кислого лимона посреди сладкой жизни — всей невыносимостью бытия. Те же кафе, только русские, те же прения — только более терпимые, те же беспечно профуканные часы, проплывающий мимо "Федор Достоевский", как сигнал и в тоже время — просто случайность. Самоучка и гуманист, приятной дороги тебе в домашние стены, береги себя. Гуманизм самое страшное, что есть в тебе — вот твоё чудовище. Мир не имеет смысла.