Кесарёнок ( исповедь )

​

Когда я являю другим свою подлинную суть, они считают это лицедейством; когда же я разыгрываю перед ними спектакль, люди считают, что я веду себя естественно.

( Мисима. «Исповедь маски»)
 
Наше детство — незарубцевавшееся вдовство души по вечности, которую она ещё смутно помнит и томится по ней.
Душа, словно сверкнувшая капля на тёмной листве после дождя, сорвалась от прошедшего в лесу таинственного существа и упала в траву, вобрав его счастье и доверчивый холодок бесприютного счастья.
Ребёнок склоняется на колени к траве и опавшей листве, гладит их, словно могилку неведомого друга или ангела.
Я родился в результате кесарева сечения.
Кесарёнок… есть в этом слове что-то грустно-ранимое из животного мира: волчонок, совёнок…
 
Говорят, что кесарят можно узнать и во взрослой жизни: у них головки более округлой формы, не вытянувшиеся, проходя через родовые пути.
У них какая-то лиственная грусть в глазах и удивление, почти как в рассказе Платонова: он родился на свет и удивился, и так и прожил с удивлением на лице с голубыми глазами.
А есть «естественники». Звучит так, словно бы они родились сразу в целостном и не распадающемся умном мире, где они преодолели уже многое, и душа с телом, в их клаустрофобической и кафкианской загнанности, нашли свой исход и простор света: душа и тело тепло слились в доверчивой тесноте, обнявшись навека, как два любящих человека.
 
Естественник.. словно душа окончила с отличием вуз на небесах и вступила в новую жизнь, полную надежд.
Но я не совсем обычный кесарёнок: голова у меня не округлая: возможно, я учился в этом небесном институте, но меня за что-то исключили и выгнали со скандалом с последнего курса.
Такое бывает, когда ребёнок прижат головкой к рёбрам матери, словно грустный цветок к весеннему окну, за которым нежно спорят друг с другом прозрачная белизна звёзд и осыпающихся цветов яблони.
Какая-то нежная струна связи ребёнка и матери рвётся при кесареве, и он чувствует себя более сиротливо в мире, и тем нежнее привязывает к природе, тоже, своего рода, Матери, кормясь её горьковатой красотой, словно молоком скорби.
У таких детей особенная связь со звёздами…
 
В детстве я часто прикладывался лобиком к талому холодку вечернего окна, тоскуя бог знает о чём, и целовал окно руками, губами: меня кормили перелётные птицы ( в детстве все птицы для меня были райски-перелётными), своей красотой, безмолвно шумящая листва деревьев и звёзд.
Моя душа не была слита с телом и я оглядывался на него, как на странного друга, зачем-то живущего вместе со мной.
Я ощущал своё тело, как пелёнки, туго спелёнутые наманер смирительной рубашки, из которой я мечтал выбраться туда, где была моя родня: птицы, деревья и звёзды.
 
Кесарево вообще похоже на попытку бессмертного ангела покончить с собой.
Живот женщины — белое и нежное запястье ангела.
Вот оно режется, и жизнь тепло покидает его, она течёт голубым ручейком удивлённого сердца и глаз, течёт среди звёзд, травы за окном, унося в своём течении лиственные голоса людей в белых, крылатых халатах, улыбчивый запах дождя и какую-то букашку, с которой душа странно роднится, стремясь спастись вместе с нею от брызнувшего в окна, сквозь стены  — половодья света и неба.
 
А потом была кроватка и моя первая память о детстве: мне 2 года.
Не такая уж и редкость: Толстой помнил, как его пеленали, и страдал от этого.
Я одиноко и грустно прижат головкой к жёлтым рёбрам кроватки: должно быть, я ещё не рождён, меня ещё нет, а моя душа зачем-то есть и куда-то существует…
Рядом, как ангелы шумные, деревья на цыпочках заглядывают ко мне в окно.
Люди ходят по небу, тоже, как ангелы: ремонтировали крышу в доме напротив.
В детстве я рос среди ангелов…
 
Грустный мир, в котором умер бог и бесприютные ангелы разлетелись по миру, одичав.
Я рос среди неба, заросшего тернием звёзд, не чувствуя той границы сопротивления, похожей на густую, приливную волну засыпания, погружающей душу в нечто глубокое и тёмное, как море, от которой тело моментально просыпается, как бы захлёбываясь этой темнотой, тишиной, не научившись ими ещё дышать.
Эта граница — была рождением, сопротивлением мира, плоти, которое чувствует ребёнок, проходя сквозь родовые пути.
 
Долгое время я ощущал фантомные боли своего несуществования, и потому бессознательно чувствовал в мир так, чтобы мне было сложнее и теснее жить: я хотел вновь родиться сквозь трудности преодоления и густую, перекипающую тишину объятий моей странной сексуальной жизни, муки неразделённой любви, заканчивавшейся иной раз перерезанным запястьем: круг замыкался.
 
В детстве, узнав о своём странном рождении на пляже возле моря, увидев жутковатый, почти японский шрам на животе мамы, я прямо так, у всех на глазах как бы чуточку и родился, упав в обморок: меня куда-то несли на руках. Казалось, в море несли.
Там же, на море, у мамы моей подруги я увидел шрамик от аппендицита, и мысль об этом повергла меня в ужас и стыд… существования.
Подруга моя была нормальной. Она родилась нормально. Я же… ощущал этот аппендикс, как своего брата-уродика, ощущал себя каким-то неполноценным рудиментом существования, который был для чего-то нужен, и, быть может, был даже прекрасным — миллион лет назад.
 
Тогда мне снились странные, лиственные сны: я лежал под высоким деревом в своей комнате на траве, как раненый.
Желая понять причину моей ускользающей жизни, я ощупывал себя из последних сил, и не находил раны: странным образом, у меня не было пупка, который был как то связан с раной.
Он был таинственной раной со смещённым центром тяжести: я судорожно искал его у себя на груди, бедре и даже голове.
Просыпался в холодном поту, блаженно раненый существованием в живот.
Иногда просыпался в ночи рядом с женщиной, безжизненно простёртой на постели, и, дрожащей рукой ощупывал её живот, целуя «ранку» с радостными слезами на глазах.
 
В моей любви было что-то спиритуалистическое: меня не было, тела — не было, а была одна душа и нежность, которые я нёс в своём сердце, боясь расплескать: мои белые крылья были пеной той невыносимой нежности к миру и людям, которая переливалась за моими плечами с разных сторон: крылья на груди и спине, словно уставший, раненый ангел прислонился к оконному стеклу: крылья росли сразу из деревьев, звёзд и даже женского смеха.
В странном спиритизме любви, моя душа реяла над мужскими и женскими обнажёнными телами, простёртыми на постели, и я, ослепшими крыльями, не видя и не помня их пола, словно бы в теле, телах — выключили свет, чувствовал лишь талую нежность касаний тех, кто спиритически вызывал мой дух, и он прозрачно и тепло входил в их тела, пытаясь мыслить и жить как бы с того берега тела и пола.
Удивительно: в моей любви к женщинам было что-то гомосексуальное.
В моей тёплой дружбе с мужчинами — что-то андрогинное, нечеловеческое даже, что-то нежное из мира природы: море, осенние деревья, дождь…
 
«Небольшая комната где-то в мире». Женский вскрик в ночи..
Словно странное дерево выросло посреди комнаты, постели, и, упёрлось голубыми плечами листвы в потолок.
Я тогда впервые осознал, увидел, что нахожусь в постели с ангелом, занимаясь с ним любовью.
Вскрик женщины в сексе среди темноты — вскрик самой ночи, листвы за окном: это распрямляются её исполинские крылья.
Руки женщины плывут по тёплой ряби простыни раскрывшимися белыми лилиями.
 
Я плыл вместе с женщиной по течению ночи, не зная куда, держась за неё, как за последнее прибежище в мире: Земли больше не было. Веса существования — не стало.
Я был нежно в ней, и одновременно — ею, чуточку умирая и рождаясь в ней и для неё одной.
Моё запястье было зажато её дрожащей рукой, словно бледно-алые губы уставшего пульса, желавшего сказать что-то важное.. но тишина вокруг нас сужалась кольцом: лучистое эхо разводных кругов от дождя в луже окна, касались друг друга и возвращались назад, с замедленностью па балерины во сне, делая в воздухе плавные и округлые взмахи своих блёстких капелек на окне, привставших как на пуантах.
Сверкающие круги возвращались назад уже не одни, а всем сверкающим и густым размахом того, с чем они соприкоснулись, словно бы они были беременны голубыми и бродяжьими отражениями мира.
 
 
Тёплая тишина нежно рвущихся вопреки всем законам природы округлых объятий женщины, стремилась зажать в моём теле кровотечение моего существования в невесомости, соскользнувшей куда-то комнаты вместе с дождём.
Женщина меня спасла. Бледно-алые губы запястий молчали, но я продолжал истекать нежной кровью души и плоти в неё, зарываясь в женщину всё больше и больше, дальше от этого безумного мира, где нас почти уже не было и не понятно было, существует ли ещё мир или нет: она была моим миром, Евой, Древом познания и змеем искусителем: она видела в своей дрёме забытья — меня, своего Адама, лунатически сжимая рукой свою грудь, как бы желая коснуться своего сердца, бьющегося мною и мне навстречу, как созревший и сладко падающий плод в небо реки.
 
Ещё миг, и я всецело отдамся ей и сольюсь с её милым телом и сердцем.
Сердце станет алой розой, разорвёт женскую грудь и вырвется на свободу, и через несколько дней, в гостиничном номере взломают дверь и ужаснутся, изумятся чуду: на постели лежат мужчина и женщина, нежно слитые, вросшие друг в друга, так что толком не видно, где мужчина а где женщина, словно это таинственный и странный андрогин, из бледной груди которого одиноко и роскошно растёт алая роза.
Но ничего этого не было.
Мужчина и женщина на миг нежно потеряв себя друг в друге, лежали в постели.
В какой-то миг мир стал состоять из двух тихих вскриков, мужского, и женского, симметричных, как два белых крыла, удерживающих мир в равновесии.
Как там у Тютчева? Так ангел смотрит с высоты… так я смотрел с высоты на женщину: на душе у меня было так спокойно-спокойно, как в счастливой, как бы беременной небом — реке.
 
Одна из самых таинственных вещей в мире: вскрик женщины в ночи во время оргазма, и вскрик ребёнка во время родов, спиритуалистически длящий тёплую пуповину этого женского дыхания и вскрика сквозь небесную листву и звёзды, которыми он совсем ещё недавно — был.
Обессиленный, как младенец, я лежал рядом с женщиной, положив свою голову под её грудью, прижавшись щекою к рёбрам, как когда-то я был прижат к ним, но с другой стороны.
Я вновь родился в мир, сразу взрослым.
Истомлённая, бледная, рядом со мной спал мой ангел, на смятой простыне белых крыльев.
 
Что снилось этой крылатой Еве со счастливой улыбкой женщины на лице, выносившей под сердцем, у сердца — мужчину, который уже не во сне, а по эту сторону сна, ожидал её рядом, совсем другой, не тот, с которым она провела эту случайную ночь?
Теперь он любил её так, как можно любить целый мир, после смерти вернувшись на землю, молясь и радуясь каждой былинке, осенней веточке венки на её белой шее, её голубоглазым очкам на полочке, буддически-мило сложивших свои «ножки», невесомо приподнявшихся в лиственных отражениях утра — над полом и миром.