Ночь. Улица. Фонарь...

Может быть, мы ищем в жизни именно это, только это — нестерпимую боль, чтобы стать собой перед тем, как умереть.

(Луи-Фердинанд Селин)
 
Ночь, улица, фонарь.
Аптека — за кадром строки.
Верна ли мысль Селина в зеркальном порядке, и мы порой ищем именно нестерпимо-сильное чувство, любовь, чтобы стать собой и… остаться жить?
Во времена Блока эту аптеку из стиха называли «аптекой самоубийц».
Именно в этом брейгелевском месте моста и ледяной ряби канала — почему-то именно по левую руку, так физически странно и явно вырисовывающейся в воображении, - люди кончали с собой и их пытались спасти в данной аптеке.
Человек иногда оживал… словно действительно есть лекарство для жизни, и жил снова, в никуда, становясь героем другого стиха Блока: Как тяжело ходить среди людей, и притворяться непогибшим.
 
У меня часто бывает депрессия и даже мысли о самоубийстве.
В такие моменты хочется совершить что-то немыслимое, хотя бы душой и поступком вырвавшись за пределы… если не тела, но привычного распорядка дня и безумия мира.
Иногда, идя по улице, я притворяюсь слепым: иду закрыв глаза в доверчивой темноте, проваливаясь сердцем, осязаниями — в чёрные ущелья людских голосов, шелеста листвы, пения птиц и даже — тепла солнца на лице.
 
С телесности мира как бы сняли кожу цвета, и… ты как бы впервые уровнялся с ним своим ранимым существованием бескожей души.
Боже мой! Никогда ещё я не радовался простому теплу солнца на моём лице, губах. Я просто не видел его раньше.
А теперь, видел и ощущал его одновременно, как бы предвосхищая синестетическое счастье в раю, где блаженно смешаются не звук и цвет, а… душа и тело.
Так мало порой нужно для счастья: просто облизнёшь губы, и милое солнце поцелует тебя, словно всегда было где-то рядом. 
Я буквально целовал лицом тепло солнечного света и это тепло, как и полагается при поцелуе, как бы закрывало глаза: солнце закрывало глаза, целуя меня и я чувствовал как его тепло нежно сливается с моим теплом, и душа уже не знала, где на губах моих начинается тепло солнца, и где кончается моё тепло.
 
Но в этом мгновенном и сумеречном мире, мне, бесконечно-ранимому и бескожему — душа идёт по улице, — могло причинить боль всё что угодно: смех прохожей, пение птицы, упавший лист.
Я мог в темноте… неожиданно «поцеловаться» с деревом, как безумный и нежный язычник: иногда даже до крови на губах поцеловаться.
Ах, иной раз в деревьях скрывается страстность Настасьи Филипповны.
Но чаще всего в подавленном состоянии хочется… зайти в неизвестную дверь на улице, постучаться в чьё-то тёмное, отразившее звёзды, окно на первом или 2 этаже (на втором даже интересней, опасней).
Душа, милая, что ты ждёшь за этим окном или дверью?
Тепла? Души? Друга?
 
Не так давно у меня была сильная депрессия и мысли (чувства?) о смерти.
Не знаю почему, но поздно вечером я зашёл в аптеку.
Там было тепло, почти рождественски горели гирлянды.. и женщины в белых халатиках, были похожи на ангелов.
Я как бы.. уже чуточку умирал и мне становилось легче.
Глупо было бы сказать аптекарше, чтобы мне дали что-нибудь… от жизни.
А ещё лучше — друга или счастье в таблетках.
Мне было тепло и уютно, как-то.. приветливо-уютно.
Я продолжал жить и моя скромная жизнь в аптеке никого не тяготила.
 
Вошли парень с девушкой, улыбнувшись мне, и старушка вошла.
Понимаете? Они как бы пришли ко мне в гости.
Жить в аптеке мне понравилось.
Я чуточку отошёл в сторону, как бы уступив место в очереди.
Губы сами собой улыбнулись, с тем нечаянным жестом беспричинной грусти, с каким человек порой в одиночестве пожимает плечами, смотря на чей-то смех за вечерним окном.
Просто мне показалось, что и эта молодая пара, и даже старушка, тоже пришли в аптеку… желая покончить с собой, и встали в очередь.
Быть может, самую странную очередь в мире.
Ещё я подумал, с грустной улыбкой, что если бы я стоял в этой очереди впереди старушки… то вежливо пропустил бы её вперёд.
 
Когда аптека опустела, я остался один, посреди тишины и света.
Женщина в белом халате, совсем как ангел на том свете, вежливо спросила мою несчастную и грешную душу: что желаете?
Я растерялся. Если бы я умер и оказался на небе, я бы растерялся не меньше.
Чего я желаю? — мыслил я про себя...точнее, чувствовал, про себя. Почему мы так редко чувствуем про себя?, — да уже ничего.
Взгляд забегал по прилавку, как в школе по окну, когда вызывали к доске и я не знал что сказать.
Окно стыдилось меня и как бы отворачивалось, отражая как рафаэлевых ангелов, спрятавшихся в листве, прозрачные отражения Блока, Есенина, Цветаевой и.. одноклассницы Нади, бог знает как попавшей в эту нежную «засаду» ангелов.
 
Взгляд в аптеке остановился на презервативах.
Я купил у ангела в белом халате презервативы.
Ангел вежливо улыбнулся (вежливо, потому как хотелось быть может улыбнуться более сильно), видимо подумав, что я просто стеснялся купить их, и потому так долго нерешался и ждал, пока все уйдут.
Она не знала, что это я хотел.. уйти из жизни.
Почему выбор пал на презервативы?
Не знаю. Здесь что-то бессознательное, танатостическое.
Если задуматься, в моей покупке — почти идеальный символ самоубийства и мотылькового, напрасного сердцебиения плоти и жизни.
Жизнь и смерть сливаются в одно, в каком-то солипсическом ужасе существования.
 
Но это было не всё.
Ангел в белом халате спросил с вежливой улыбкой: это всё?
Мои губы почему-то сами сказали: нет.
Если бы не их природный цвет, женщина увидела бы как они покраснели, но покраснели не они, а моё лицо и шея, хотя они вообще ничего не говорили: покраснели.. из сострадания к несчастным и одиноким губам.
Мне было стыдно… нет, не за мою покупку, и не за то, что я купил… потом.
Просто я поймал себя на мысли, что цепляюсь за жизнь, желаю продлить этот момент, зацепиться за слова женщины, за покупки, совершенно не нужные мне сейчас… за руки женщины зацепиться.
 
У женщины были прекрасные руки с изящными ноготками цвета её губ: мне хотелось… коснуться этих милых рук; безумно хотелось, чтобы эти руки мне что-то сказали.
Хотел ли я поцеловать эти руки ангела? Да.
Но поцеловали бы их не мои губы, даже не моё тело, а.. моя душа, которую этот ангел за прилавком, быть может, спас.
Тела уже не было. Оно как лунатик несчастный стояло в нескольких шагах от души, словно нашкодивший и нашедшийся ребёнок, утирающий слёзы, за которым пришли его родители, чуть не сошедшие с ума от переживаний.
 
Пока душа приходила в себя (в меня!), смотря на добрые руки ангела, похожие на снежинки в раю и на рождественские, улыбающиеся светом, гирлянды, мои губы… ответили ангелу: да, если можно, будьте добры ещё… упаковку прокладок.
Нужно было видеть лицо ангела, особенно… когда она спросила, на сколько капель.
Сначала я ответил — не важно. Потом, словно робкий школьник у доски, стал говорить разные цифры, как бы пытаясь что-то угадать или припомнить: 3.. 5, 6.
Ангел уже не улыбался. Бог знает что он подумал, или почувствовал, при взгляде на мою бесприютную синеву грустных глаз.
 
Что мы знаем о поступках людей и их причинах? Ни-че-го.
Вот и женщина не знала… какой рай или ад, боролись тогда в моём сердце, причём — в буквальном смысле: боролись за моё сердце.
Что-то во мне устыдилось моего стыда, желания жить.
В тот момент я уже видел в душе, как ухожу от людей и мира — далеко-далеко, дабы их не смущать.
Так зверь уходит в лес, почуяв в себе смерть.
 
Я ощущал на своих плечах тёмный холодок опоры моста ( фантомный и насмешливый… прощальный холодок крыльев, навеки утраченных), ледяную рябь реки и веточки тёмные крови, растущие из воздуха и звёзд, словно сама кровь — повесилась в невесомости.
Ах, одно из самых сильных моих мечтаний с детства почти: какое оно, первое самоубийство в космосе, на космической станции, на луне даже?
Прокладка стала для меня живым символом одновременного кровотечения вен и бисексуальной души: спасением от этого кровотечения.
Так подорожник в детстве прикладывали словно не к ранке, а сразу, к душе.
 
Ночь, улица, фонарь.
За шагаловской раскадровкой двигающихся плеч — аптека.
Сижу на лавочке. Один. Свет звёзд робко отражается на лавочке.
Звезда сидит на лавочке, и моя душа рядом с ней.
Жизни почти уже нет. Любви — нет. Друзей — тоже нет.
Хочется придвинуться к звезде поближе… но стесняюсь.
Боже мой! До чего можно довести человека на этой грустной земле, что он… стесняется света звезды, искренне боясь, что и она, звезда, может его покинуть, встать и уйти!
 
Губы снова улыбаются сами собой; ну совсем дурачки-лунатики, а не губы.
Робко смотрю на звезду слева от себя.. и достаю из кармана свои покупки.
Что обо мне подумает звезда? Не важно…
Может, и она… думает о самоубийстве?
Уже не губы, а я, целиком, сижу как нежный дурачок и улыбаюсь на свои покупки, держа их в правой и левой руке.
Думаю: вот покончу с собой и у меня найдут этот… странный «походный набор» самоубийцы, и быть может улыбнутся.
Попаду в рай… случайно, как лифт порой останавливается на миг не на том этаже.
Двери, как крылья, растущие из груди, открываются, и… словно в жутком но прекрасном сне, стоят приличные ангелы, Достоевский, Блок. Набоков.
Набоков показывает на что-то в реке: Достоевский грустно улыбается; сложенные крылья ангелов трясутся от смеха, как груди дородной женщины…
И вдруг, все оборачиваются из цветов на меня, а у меня, грешного, нелепого, в одной руке — презервативы, в другой — прокладки.
Стыдно в такой рай с неопрятным и вечным кошмаром моей души.
Нажимаю кнопку и… со вздохом темноты под ногами, лифт едет вниз, в родной и привычный ад: по крайней мере, там у меня есть несколько хороших друзей.
 
Напротив меня, в подъезд старого дома вошёл человек и.. через минуту, словно на веточке тьмы чуть левее, зацвело яблоневым цветом — окно.
С детства ещё меня это изумляло, как чудо: человек вошёл в дверь, а зажглось… окно, приветливо и по доброму.
И ведь никогда не угадаешь, какое.
Я иногда угадывал. Это лучше чем русская рулетка. Поэтичнее: моё изобретение.
 
Маленький сын Цветаевой однажды увидел, как человек вошёл в лифт и, обернувшись к ней, как к ангелу, с изумлением в голосе прошептал: Марина, я видел сейчас настоящее чудо! Мужчина вошёл в шкаф и отправился на небо!
В этом доме жила моя милая подруга.
Ах, если бы у неё зажглось тогда окно и как бы пригласило мою душу, в рай!
Я и сейчас иногда, ночью, сажусь на лавочку возле её окна ( не дома, а именно — окна: моё сердце — на уровне её окна), и жду, сам не знаю чего.