Выгорание (зарисовка)

Я иногда общаюсь с призраками.
Люди часто общаются с призраками, но стесняются этого.
Особенно.. в одиночестве.
Бывало у вас, что поговорив с друзьями, например, вы расходитесь по домам, и вас уже в постели догоняют ваши друзья, точнее, их голоса, разговоры, и не дают вам уснуть?
Особенно.. если вы только в постели вдруг поняли, что вас кошмарно и превратно поняли, по какой-то случайности.
Открываешь глаза в постели, а рядом с зонтиком стоит… женщина, или мужчина в трусах.
Жуть. Так можно и с ума сойти.
Это только кажется смешным на первый взгляд (да и на второй), на самом деле, при иной дозировке одиночества, и иных обстоятельств жизни, данное искажение вашей мысли, может стать чуточку и искажением вас самих, вашей бессмертной души.. а если учесть, что вы и так не очень то прорисованы в мире, то здесь уже почти угроза вашего существования, и тогда хочется спешно подняться с кровати, высунуть голову в форточку (сейчас ещё есть форточки?), и прокричать: я существую, люди!!
И кто то баском ответит: дай поспать, идиот! Напился, спи спокойно!

Это было недавно. В литературном кафе у меня состоялась любопытная беседа, с одной талантливой женщиной и любопытным мужчиной.
Речь шла о творческом выгорании. Каждый с этим сталкивался, хотя бы раз.
Жуткая штука, тут не до шуток даже.
Тут ведь как у Чехова: вроде просто бьётся чашка с чаем, а на самом деле — сердца и судьбы людей.
Опустошает душу, когда нет человеческого обратного отклика.
И вот тут меня угораздило ляпнуть, что иногда, отклик людской бывает столь «дежурным», как улыбка, что звёзды над городом, по которому идёшь в одиночестве, говорят душе больше и ласковей, чем такие отклики людей.

Я не именно так сказал, но что то вроде. Но что любопытно, женщины обычно чувствуют в отличие от мужчин, такие маленькие штучки: складочки слов или сердца..
В данном случаем такой складочкой было — иногда.
Но этого почему то не заметили, и так мило выразили радость, что я, творческий человек, не мучаюсь творческим выгоранием и одиночеством, что творчество приносит мне сплошную радость, когда я иду по вечернему городу после написания стиха или рассказа, и улыбаюсь звёздам.
Если долго так улыбаться звёздам, то и полиция может остановить..
Зимой у меня была попытка суицида, и тогда один друг на улице спросил меня, как я живу, что и как.
Я улыбнулся и сказал, что всё хорошо, чудесно.

Друг тоже улыбнулся, и радостно, под тон, стал говорить, что и у него всё хорошо, приглашал отметить новый год вместе, спрашивал, нет ли у меня новой девушки, уж больно я счастлив.
В ответ я грустно улыбнулся..
От тоже. И сказал так мило: ясно.. счастье любит тишину.
А вечером я совершил попытку суицида. Вот так у меня было «всё хорошо».
Почему нам всё же так важно, что бы нас увидели, именно нас, сквозь наши улыбки, слова, дым обстоятельств?
Вспомнилось, как Бунин шёл однажды по парку с Толстым, и жаловался ему, мол, Лев Николаевич, помогите. Не пишется. Выгорание наверно..
Толстой улыбнулся и сказал: так в чём же дело? Пишите о том, как вам не пишется..
Подумалось: Иван Алексеевич, вы серьёзно? Ну честно, без обиняков? Я понимаю, вам было дискомфортно, больно это выгорание и неписание, муторно на душе и т.д.
Но ведь это.. чистое барство, вы не находите? Если человек переел, даже чудесный человек, то долг настоящего друга ему сказать: милый, не ешь в следующий раз так много. И не будешь болеть. А не просто гладить по головке и жалеть.

Но все мы боимся обидеть, пытаемся как-то бочком сказать то то и то то, и получается то, да не то.
Скажем прямо вот идёт Бунин по парку с Толстым, с гением, и разговаривает. Идёт в чудесном костюме, с тросточкой модной, молодой, красивый. Так в раю наверно только можно ходить и говорить с гениями. Это.. счастье.
Идёт румяный, сытый, после чудесной ночи с женщиной.
И.. страдает. Не пишется.
Ну да, верю, очень даже верю, что сильно страдает. Но ведь идёт по парку с гением, сытый и румяный, с тросточкой модной!
Лёгкий диссонанс, правда?
Давайте мыслить крайностями, как мыслят у края бездны: вот умирая, Бунин, вспоминая этот эпизод своего страдания, улыбнулся бы или нет? Думаю, что улыбнулся бы и махнул бы грустно рукой. Потому что после этого он пережил страдание и ад, которые совершенно затмили это «страдание барина» — не пишется.
Давайте мыслить дальше крайностями: если бы Бунин совсем перестал писать. Что было бы с ним? Умер? Нет.
Его гений и чудо творчества, словно свободный поток, свернула бы в иное русло: в область женщины, любимой, в область сострадания к ближним и т.д.

Хорошо, когда есть свернуть такому потоку, правда?
Вот если представить, что у Рафаэля сломаны руки, или Цветаеву оградить от стихов, то это да, это ад. Это смерть их. Потому что они совершенно слиты с творчеством. У них одно русло. Ему некуда свернуть.
И такое русло — одно, может ведь быть и в любви и в творчестве, даже не у гениев, а у просто талантливых людей.
Продолжим мыслить крайностями дальше? Это опасно.
Представьте себе ситуацию, когда творчество — это единственная, робкая дорожка в мир и к людям, именно — робкая, как бывают дорожки с подкопом из мрачной тюрьмы: был такой случай в 19 веке.
Человек сделал подкоп, и по ночам просто выходил иногда в рощу за тюрьмой. Гладил кусты милые, травку, ёжика..

И возвращался обратно, в тюрьму. На пожизненное.
Он не мог каждую ночь так выходить. Не мог и каждый месяц. Для него эта робкая дорожка, была чудом, его стихом, песней его души.
Вы представляете что было бы с ним, если бы она вдруг исчезла? Или если бы он однажды вышел в рощу.. а там — бетонная стена, высотой до небес?
Страдал бы он как Бунин? Или если бы страдающего тогда Бунина, поместили в эти обстоятельства, как думаете, он бы понял, что его страдание — лишь барство? «Переел». Устал..
Может даже сел писать чудесный рассказ на эту тему. А написав.. да, тогда бы он притомился в тюрьме, сильно. И Толстого рядом бы не было, и модной тросточки, и чудесной ночи с женщиной..
Я к тому, что в нашей жизни есть обстоятельства: одиночество, болезни и т.д., которые формируют широту такой тропинки и тропинок даже, и время прогулки к людям, в мир.

Мы даже не задумываемся, в своих «мировых страданиях», как мы на самом деле, богаты, счастливы.
Всё же даже в кошмарах одиночества, тоски, выгорания.. (с этим не шутят), у нас остаются несколько тропинок. «Руслу» есть куда свернуть. Отдышаться, перевести дух.
У нас есть какие то друзья, есть какие связи с миром, есть здоровье, мы можем пойти куда угодно.
А теперь представьте, что у вас.. нет ничего. И тропинка эта давно упёрлась в бетон. И рядом с вами, порой нет не то что друзей, но даже людей, и ваши уста могут не произнести слова, месяцами, так что вы начинаете мысленно говорить с памятью, чудесно населённой людьми и не только, и с деревьями за окном, звёздами, давая им имена, как друзьям?

Представьте ещё.. что для вас, творчество, это не просто милое хобби, о, в котором очень даже можно сильно страдать, выгорать, (с этим не шутят), но всё же это — хобби. Руслу души есть куда свернуть в жизни.
Это как платье, костюм, который можно снять. Но все мы знаем, что и костюм может белеть: так мы нежно срастаемся порой с ним: если поцарапать наше любимое платье, или книгу (особенно подаренную родным человеком), мы ведь чувствуем боль, словно нашу кожу поранили.
С этим не шутят. У нас есть вторая кожа: у кого то это творчество, у кого-то что-то иное..
Да, представьте ещё, что творчество стало.. как бы вашей единственной кожей. По многим факторам.
Может, потому, что жизни как таковой уже нет. В этом смысле это интересный психологический феномен, вроде толком ещё не описанный: синестезия витальности: творчество, как могущее свободно передвигаться, дышать и жить, перенимает бережно на себя все качества души и жизни, судьбы, гаснущей.
К этому ещё можно добавить (а может и благодаря этому), что ты знаешь, что у тебя есть какой никакой, но маленький и крепкий талант: возможность прошептать миру что-то редкое, нежное и прекрасное, или сказать о художественном произведении писателя или поэта, так, как о нём не скажет больше никто.

А это ведь тоже, искусство и маленький дар — увидеть в произведении не нечто академическое, банальное, или просто, хорошее и красивое, а словно бы показать его четвёртое измерение: часто, читая прелестные рецензии на книги, как-то с грустью видишь, что человек, вполне образованный и чудесный человек, понявший произведение — очень хорошо и тонко… всё же словно бы ходит по нему как по музею, робко, не зная, что над музеем существуют тайные этажи, для лунатиков жизни и прекрасного, и эти этажи — как Нарния взрослых: один такой этаж — больше чем всё академическое прочтение такого произведения, и таинственней.
И это реально больно, знать эту тайну, желать читателям открыть эту тайну.. протянуть им руку.. и понимать, что ты отвержен, не нужен, смешон для них, что за тобой не пойдут, что для людей почему-то важен статус «мундира», как и в прошлых веках, и что пока на тебе нет мундира литературоведа, и т.д., к тебе будут относиться несерьёзно, ни как к поэту, ни как к литературоведу. Не скажешь же читателю: простите.. у меня нет колпака литературоведа (или что там они носят), я — лунатик Прекрасного, и я вас могу провести по таким доверчивым и таинственным переулочкам произведений Набокова, Платонова, Цветаевой, Шелли, Тэффи, что вас не проведёт так никакой литературовед.

Но есть одна проблема: у лунатиков Прекрасного — нет мундира, и к ним не относятся серьёзно.
Помню, забавное время в этом плане. На лл я писал в Журнале читателей статьи. Хорошие статьи (многие мои друзья даже не знают о них. К слову, родные мои, не знают об этой лунной стороне моей жизни), редкие, о сестрёнке Мэри Шелли — Клер Клермонт, об удивительной женщине 19 века — Маргарет Кинг, о поэме Перси Шелли — Мимоза (по силе, она равна «Демону» Лермонтова).
Статей на эту тему нет в России. Совсем. Я был как первая ласточка… разбившаяся о бетон.
За месяц, мою редкую в художественном плане статью о поэме Шелли, прочитало всего 3 человека. А на неё было потрачено много сил. Да не в силах ведь дело. Просто было искреннее желание протянуть людям красоту искусства. Бесплатно.
И вот когда видишь, что совершенно проходные и банальные статьи читают сотни людей, окружают их вниманием.. чувствуешь себя ущербным, уродцем. Чучелом. За хорошие статьи других радуешься, но когда мимо тебя равнодушно проходят мимо, оглядываясь как на чучело и радуются банальности или пошлости.. это убивает. Это сжигает изнутри медленным огнём. Ты даже чувствуешь.. что предал Шелли. Клер Клермонт, Платонова..

Одна моя знакомая писательница, очень хорошая, кстати, писательница, как-то посоветовала мне, что бы я свои рецензии издавал книгой. Потому что это художественное осмысление текста. Это как маленький театр.
Но ведь почти смешно звучит, правда? Рецензии издавать..
Но это ведь чуточку больше, чем просто рецензии. И она это поняла, как писатель. Она.. недавно умерла.
Беда в том.. что ни друзья, ни тем более незнакомые читатели, всё это не воспримут серьёзно, усмехнутся, мол: чучело, куда ты лезешь? Не смеши. У тебя нет колпака литературоведа и писателя.

И вот понимать.. что ты всего себя перелил в творчество, и.. упёрся душой, судьбой — в бетон. Каково это?
И каково вот так в бетоне лежать, смотреть в потолок со слезами на глазах и думать с улыбкой, что твои друзья считают… что ты счастлив?
Это же.. похоже на маленький ад. Человек корчится на земле от боли, а мимо него проходят люди: боже, как я ему завидую! Как он счастлив, как он изящен, романтичен!!
И идут дальше.
Был такой поэт, Джон Китс. С Перси Шелли, чуточку на спор, они написали по большой поэме.
Шелли написал — Лаон и Цитна. Китс — Эндимион.
Китс жил на грани, был смертельно болен, и потому творчество для него было второй кожей. Он всю свою витальность перелил в него.

И когда мерзкие критиканы стали глумиться над его поэмой.. когда потом о ней замолчали, словно её и не было, то.. эта витальность, эта тропинка души — упёрлась в бетон. И душа разбилась. Китс серьёзно заболел. Обострение болезни началось и он вскоре умер.
Вот это я понимаю — выгорание. Когда человек буквально сгорел. А не ходил с модной тросточкой и сытый, по парку, жалуясь гению на то что «переел».
Вспомнилось, как этой весной, на лл была премия за лучшего рецензента и не только.
Там было много прекрасных людей, сотни, были и мои друзья (хотелось, чтобы их там было больше).
И так вышло… что словно бы повторилась мрачная сценка из концовки Кинговской Кэрри: на этом «балу», творческих и счастливых людей, меня, при всех.. смешали с дерьмом. Назвали мои рецензии и моё творчество — дерьмом.

И никто нибудь сказал, а главный руководитель «бала». И как в романе Кинга, где была подхалимская свита, этот мерзкий коммент в мой адрес, набрал очень много плюсиков. Словно бы десятки людей подходили ко мне и плевали в лицо, и мне, и моей изувеченной судьбе, и моему творчеству.
А мой робкий коммент в защиту, набрал столько же минусов: несколько десятков: словно облили ведром алой крови, как в книге Кинга.
Понятно, это символ.. не серьёзно, да? Но это же по Чехову: гарнитура апокалипсиса: чашки бьются, движения пальцев на телефоне.. Кисту хватило и этого, чтобы умереть: несколько мерзких выпадов на свою обнажённую в творчестве душу. Но это же живые люди делали. Которые наверно смотрели фильм Чучело и праведным гневом негодовали на мерзкие поступки подростков. Ведь негодовали? А меня.. сожгли, при-лю-дно.
И никто не вступился. Ни-кто. Добили ногами, лежачего.

Одна подруга потом узнав об этом, грустно сказала: я бы не смогла после такого писать..
И мало кто смог бы. И я бы первый не смог..
Беда в том.. что у меня, нет иного русла, куда могла бы свернуть или спрятаться душа. Даже в само безнадёжном выгорании и кромешном одиночестве, всё же у каждого остаётся робкая тропинка, куда может свернуть душа и жизнь, чтобы «отдышаться» — это знание, что ты завтра проснёшься и будет новый день, новое солнце взойдёт над миром, а значит есть маленькая надежда.. что всё выправится.
Ну, это если человек здоров, если он по ночам, лёжа в одиночестве в постели, от адской боли и со слезами не бьётся головой об стену, чтобы хоть как-то перекрыть, опередить эту боль, иной болью — хотя бы такой. Внахлёст.
Перестать писать, для меня, и робко тянуться к людям.. протягивая им нежность, всё равно что умереть.
Выгорание.. вы что то говорили про выгорание?