Рецензии на книги издательства «Pollen press»

Наконец-то добрался до Гэддиса и его первого переведенного на русский романа (второй, к слову, уже на подходе, и это будет чтиво совершенно иного калибра). Книжка небольшая — в сущности, повесть, легко прочитываемая за пару вечеров, хотя плотность текста здесь, разумеется, обратно пропорциональна объему.

«Готика» начинается как модерновое переложение классических сюжетов в диапазоне от «Джейн Эйр» до «Кукольного дома» Ибсена, с бросающимися в глаза цитатами, вплоть до прямых именований (в частности, Фолкнера). Во второй трети роман меняет личину на конспирологический ретродетектив, с характерно неудобоваримым сюжетом и обилием псевдодокументальной бизнесово-политической муры (разбираться в которой нет никакого смысла, хотя многие [зачем-то] пытаются). Финал изящно фатален, что возвращает роман на стезю едва ли не античной трагедии.

Содержательно перед нами чернушная пародия на все подряд, отражение отражения, но отмахнуться от текста не выходит: для этого он слишком хорошо написан.

80% его объема занимают сумбурные, хаотично атрибутированные диалоги: сложно устроенное веретено из прямой речи, «случайных» внешних вкраплений (заголовки, реклама, кадры из фильмов) и тончайших лейтмотивов, через которые, собственно, и рассказывается настоящая история.

Оставшиеся 20% отданы сюрреалистическим, текучим, затененным описаниям, очень джойсовским, но и самобытным, окаймляющим диалоговые массивы, как рама картину:

Где и проснулась, приходя в себя на спине, натягивая простыню и одеяло ради тепла, или его ощущения, пестрящего по стенам и потолку комнаты с мягким подъёмом и падением красного, жёлтого, что вспыхнули оранжевым, подняли её на локти - Пол! к изножью кровати и к окну в озорстве пламени сквозь ветки на улице. Она схватила его за плечо и тормошила, потянулась к свету, к телефону, когда подножье холма внизу изверглось вспышками красного. ослепительно-белого, взбирающимися прямо к ней грохочущим колоколами - Пол пожалуйста! перевернула его обеими руками, глаза запечатаны и челюсть отвалилась, пусто отвалилась на пол рука, и она вернулась к окну, где теперь были сплошь свет и звук, лай мегафона, протянутые за забор шланги, когда последние окна и белизна гаража полыхнули в языках пламени, дотянувшихся до веток наверху и на миг схвативших одну здесь, другую повыше, словно разожжённые добраться до самой небесной тверди, пока вдруг крыша не провалилась в снопе искр и огня, оставляя силуэтами на умирающем свете мальчишек внизу, тех же самых мальчишек, что карабкались на холм днём, но старше, или их братьев, по торчащие подбородки в пожарных шлемах, по лодыжку в чёрных плащах, с томящимся бездействием теребящих топоры почти с них ростом, пока самый младший не обернулся увидеть её в освещённом окне и не протрубил остальным о своем открытии, отшатнув её обратно затемнить комнату, натянуть простыню, неподвижно лежать рядом с размеренно дышащим покоем, и запахом гари.

Как и было сказано: роман потрясающе хорошо написан (и соответствующе переведен панками из Pollen), хотя сосредоточен на бессилии, в том числе литературном, а его заглавная метафора суть и метод, и форма — ведь стиль «плотницкой готики», провинциально пародирующий викторианские особняки, это стиль самого романа Гэддиса, собирающего историю из узнаваемых, броских элементов, и обнаруживая в своем нутре банальнейшую семейную драму, следить за которой, однако, тем интересней, покуда банальности исходят из-под пера мастера.

Ситуация точно как с «Бесконечной шуткой»: я не знаю, что писать об экспериментальном романе американского автора. Ощущения от чтения тоже как от «Бесконечной шутки»: сложно эмоционально не привязаться к книге, когда целые страницы попадают в тебя уж слишком точно.

Про Эвана Дару мало что известно: интервью не даёт, фотографий нет, книги издаёт через собственное издательство, а имя, возможно, всего лишь псевдоним. «Потерянный альбом» его дебютный роман. Дебютный, но шикарный. Экспериментальный, и от этого слишком эмоциональный.

Экспериментальный, потому что нет привычного повествования, нет главных персонажей. Есть множество голосов, говорящих с кем-то, говорящих сами с собой, говорящих в пустоту, перебивающих друг друга в середине рассказа. И есть катастрофа, экологическая катастрофа в городе Изаура. И внутреннее ощущение паники и пустоты при внешней рутинности жизни.

«– Потому что я знаю и не знаю...
– Потому что я понимаю и не понимаю...
– Потому что я вижу, что они делают, и не могу поверить в то,что они делают...
– Потому что строить планы невыносимо: потому что я устал, и без конца строить планы – невыносимо...
– И я не могу поверить, до чего все дошло...
– Я не могу поверить...
– Даже заголовок, даже видеть заголовок: я вижу и думаю: неужели только я просто никак не могу в это поверить...
– Неужели только я не могу поверить... »

Текст и пунктуация усиливают эмоции: нет законченности, есть многоточия, многоточия, многоточия. Когда голоса резко меняются, а переход не разобрать, не понимаешь, что происходит, и возмущаешься. Когда находишь детали, связывающие какие-то голоса друг с другом, радуешься этому открытию. Стиль восхищает, потому что именно такой текст максимально близок к жизни... как будто бы. Не всегда все линейно, не всегда все понятно, не всегда все закончено.

«Потерянный альбом» может быть интересен любому читателю, а не только любителю экспериментальной, постмодернистской литературы. Советую его не пропускать, очень советую.

Короче, я не знаю, что мне написать про эту книгу. Это выше моих сил, придумать что-то больше клише.

Сюжет: почти отсутствует. Бесконечный поток мыслей разных людей, столкнувшихся с одиночеством и смертью, который в конце начинает обретать смысл и связь историй.

Для чего это читать? Чтобы прочувствовать каждую из историй. Книга качает на волнах тревоги, ужаса, одиночества. Альбом хорошо читать, замерзая в ночном трамвае, закидывая за воротник в пустом баре. Текст как колыбель кошмара укутывает и уносит во всё плохое в вашей жизни (если такое было), и в этом море страха и боли рождается сострадание и любовь.

С первого предложения у меня случилась любовь и ощущение, что я знаю этих людей лично. Я росла рядом с ними. Я была их одиночеством, а они были моим.

Мои любимые истории: про ученицу (научного сотрудника) Ноама Хомского, про парня, который переставляет в комнате вещи, когда его мать на работе, чтобы обозначить своё присутствие в этом мире, про чудика в лесу и запись.
Самая тяжёлая история: про мать, ребёнок которой умер от синдрома ВДС, ученица Ноама Хомского,  — её сестра.

Очень напряжённый и заряженный эмоционально текст на грани.

Ещё одна книга, меняющая восприятие мира изнутри, а не поверхностно.

Литературная жадность. Пришла зима. Можно погружаться в тяжесть долгих ночей, напиваться и до отупения начитываться всяким постмодернизмом.

Пока читала первые главы этой книги, меня не покидало ощущение, словно путешествую по карте мозга человека, описанной своими словами. Это как будто заглянуть внутрь него, посмотреть на все процессы, что там происходят, а потом попытаться рассказать о том, что увидел. Научный язык, перемешанный с обывательским; обрывочные фразы, смысл которых понять непросто, а связать их между собой — проблема; слишком разрозненное повествование, кидающее от одной крайности в другую, где буквально в одном предложении описываются некие процессы, а потом посреди него возникают воспоминания о том, что было ДО. Но если так подумать — это очень похоже на поток мыслей обычного человека, когда за одну миллисекунду в голове проносится всякое, порой бессвязное.

Забавно было отслеживать, как собственный мозг подстраивается к тексту, калибрует слова и выстраивает картинку в воображении. Очень медленно, по крупицам, вместе с бедным мозгом в космосе, вспоминать слова, действия, события, которые случились до всего. Пока читала всё задавалась вопросом какого человека можно было уговорить на такое существование. Что он сделал или, наоборот, не сделал, что согласился на это всё.

Интересно было с ощущениями (хотя их скорее можно назвать фантомами ощущений): тепло, свет-темнота, первые эмоции хороший-плохой. Как у маленького ребёнка (под конец поняла, что Въедливый голос мне понравился больше, потому что говорил обо всём честно и без прикрас, искренне). Потом появилась боль и всё вокруг раскрасилось в иные цвета: палитра обогатилась, а сам Имп начал «чувствовать» и видеть больше. Текст изменился, и его восприятие — тоже.

Но всё же, порой у меня было ощущение, будто автор написал нормальную фразу на листке, а потом вырезал из неё каждое слово, перемешал эти бумажки и выстроил в последовательность, которую оставил в тексте в виде предложения. Очень странное чувство возникало, когда читала подобные фразы: будто мозг их собирал как пазл.

К сожалению, духовной близости с автором у меня не случилось (как это было с Уоллесом буквально с первой строчки, например, или Пинчоном (к которому я ещё присматриваюсь, а его «Радуга тяготения» зазывно машет с полки)), но я не могу сказать о нём ничего плохого, да и не хочу. Я будто побывала на лекции уважаемого профессора, который намного-намного умнее меня. И вроде слушаешь его, понимаешь с переменным успехом, стараешься разобраться в ещё непонятом, но связи между вами не возникает. Интересно, необычно, раскрывающе новые грани, но чуждо. Как поговорить с инопланетянином.

Обогнал infinite read в прочтении "Потерянный альбом" - дебюта американского анонима Эвана Дары. Никуда не спешил, роман своим потоком будто сам пронёс меня до выходных данных.

За основу была взята и переработана экологическая трагедия в Таймс-Бич - городе-призраке в округе Сент-Луис, штате Миссури, США, где компания NEPACO, производящая состав бытовой химии, решила втихомолку сбросить отходы около необжитой фермы, из-за чего почва была отравлена, а с последующим наводнением все токсины были подняты на поверхность. Государственные службы, частные лаборатории и медиа были подкуплены, поэтому данный инцидент долго скрывался. Когда тайное стало очевидным в 1982 благодаря вмешательству энтузиастов, из города было эвакуировано чуть более 2000 человек. Говорят, в 2009 город стал пригодным для обитания.

Но книга не была бы выдающейся от простого пересказа событий. Поэтому вымышленный город Изаура в штате Миссури стал жертвой несколько иной катастрофы, авторами которой выступает компания по обработке полимеров "Озарк".

Роман не разбит на главы, монологи с диалогами переходят от персонажа к персонажу без видимой логики. Авторство реплик не всегда обозначается, а ближе к концу субъектность говорящего растворяется в шуме общей паники. История города Изауры служит лишь показательным случаем того, как природа отдаёт должное тем, кто беспардонно с ней обращается. Это относится как к работникам "Озарка", так и к тем, кто к компании не имеет прямого отношения. Индивидуальность речи, очерченная в первой половине романа, утрачивается постепенно, и каждый горожанин начинает думать в одном ключе, будучи направляем спонсированной "Озарк" информацией. Собственный негативный опыт от заражённой токсинами воды отрицается ради веры в то, что всё будет хорошо: ситуация улучшится сама собой или кто-то из вышестоящих её изменит.

Коммуникация предаёт людей, попытки самовыражения редко встречают сопротивление, но редко и понимание. Общие фразы позволяют слушателю заразить высказывание токсином ложной интерпретации в попытке проявить свою мысль, где использование более детального вокабюляра обнаруживает свою неэффективность в применении к неотъемлемой рутине жизни. Катастрофа неминуема, но речь не утихает, пока город не провожает последнего жителя. Понимание с сущностью города не было найдено.

Если кого-то отпугивает применение к тексту характеристики "экороман", то могу заверить, что в данном случае ритм текста и разворачивающиеся элегические мотивы, переходящие в тревожную жовиальность, а затем в хаос какофонии, - захватывают сами по себе. А возможные банальные ноты служат поддержкой устрающей банальности принятия наступающей тишины.

(Сложность текста практически убивает возможность его проспойлерить, но тех, кто хочет нырнуть в омут чистым, я предупредил.)

Иностранная литература содержит множество жемчужин, скрытых под панцирем неизвестного языка. И каждый раз, когда энтузиасты дарят возможность приобщиться к неизведанному, любопытный читатель предстаёт перед собой ребёнком.

Даже у себя на родине Джозеф Макэлрой известен узкому кругу читателей. Уникальный американский писатель, чьи первые романы начали переиздавать только в 2000-х, когда ему было уже за 70. Что уж говорить про иностранцев. Но в 2018 году нам повезло: маленькому кругу читателей выпал шанс ознакомиться с творчеством Макэлроя. И он того стоит, так как единственный переведённый на русский язык роман усилиями Pollen Press - один из самых ёмких и тревожащих романов автора.

"Он обнаружил повсюду. Открывалось и было близко. Он ощущал, что это он сам, но ощущал, что оно больше."

Так начинается "Плюс" (1977). Зажатый в безграничность космоса главный герой - Имп Плюс - обнаруживает себя. Он не может отличить окружающее от внутреннего, а все его попытки восстановить понимание разрушают ожидания и предположения читателя. Имп Плюс осязает свет и воспринимает на вкус цвет. У него нет тела, но это не мешает ему говорить с Центром и управлять исследовательской платформой.

Сложность текста, обнаруживаемая всеми читателями, - равносильна сложности обнаружения Себя как Имп Плюсом, так и читателем. Текст выворачивается, обрастает научной терминологией и постоянно несётся на сверхзвуковой в тисках непожвижности.

Джозеф Макэлрой не распускает дым ради ценителей растворяющегося в воздухе узора. Он написал книгу, воплощающую веру в значимость творческого начала человека. Кто-то назовёт это душой.

"Но эта женщина, наполовину погружённая в Тихое море, позволяла воде омывать широко посаженные глаза своей откинутой назад головы. Они были голубыми, а его карими, он мог их видеть. И её белки были ясно белыми с голубым."

Любовь, дружба, семья и даже частые взаимодействия с рядовыми людьми подбрасываются Хорошим голосом, запуская ностальгический образ в хаотической попытке самообретения. Но Въедливый голос и Слабое эхо отрывают его к настоящему. Сам Имп Плюс неудержимо тянется к ответам, порождая большую ветвь вопросов.

"И было сдвигание, как вычитание массы суши, так что два или больше морей, что прежде были разделены, слились вместе. Что произошло с этим себя?"

"Плюс" Д. Макэлроя - роман-аффект, он лишён чрезмерной отстранённости и ироничности, приписываемой постмодернисткой литературе. Книга, раскрывающаяся при перечитывании, удовольствие от которого состоит не только в расшифровке сложноустроенного ребуса, но и от повышенной меры сопереживания герою, нашедшему себя в невозможности жить и думать как прежде, и от большего понимания способа демонстрации остатка Воли, которым завершается роман.

Великая литература требует не меньших усилий. Но в награду открывает дверь к возможности воспитать более расширенную версию себя. Чем бы это "себя" не было.

"...дала ли в конце концов великая решётка этому случиться или удивилась?"

"Потерянный альбом" Эвана Дары - книга непростая. Не в том смысле, что её трудно читать, или есть какие-то сложности с пониманием в ней изложенного. Напротив, этот роман стремится быть предельно ясным и понятным, он дружелюбен к читателю: гостеприимно приглашает в себя войти, на входе нет "порога", никаких осторожно ступенька! и у меня не прибрано... Прибрано, и ещё как (об этом ниже).

На уровне содержания и языка - вполне себе "новая искренность" девяностых: серьёзная, бесхитростная и честная, как признающийся в любви без надежды на взаимность. В том, какими средствами даётся повествование, мне поначалу виделось сходство с "Generation X" Коупленда, "Д. Р. Т. О. Г." Эггерса, ну и Уоллес, разумеется, особенно малая проза: герои делятся историями, рефлексируют, проживают, высоко ценят межличностный контакт, но то и дело попадают в "дилемму ежа". Однако ещё роман этот - совершенно неконвенциональный на уровне формы. Его архитектура завораживает и восхищает.

Дара добивается особого ритма, вольно используя пунктуацию и курсив: одним подчёркивая структуру речи, а другим расставляя акценты, часто интонируя даже отдельные слоги внутри слов.

Главный же, формообразующий приём - монтаж. Стык иногда спрятан так, что и не сразу замечаешь переход в следующую сцену. Всегда, впрочем, можно вернуться и проследить, в какой именно точке смонтированы эпизоды; не раз такая склейка обнаруживалась прям в середине строки - сведение безупречное.

Итак, первые ⅗ книги представляют собой череду фрагментов, не связанных сюжетно (на первый взгляд, и смотря что понимать под сюжетом), но имеющих зато крепкую интратекстуальную связь, которая поначалу остаётся скрытой лакунами, умолчаниями да прочим хиатусом. Что не мешает её хорошо чувствовать - как напряжение поля, распределённое по всему роману.

Каждая сцена - отдельный голос, и тут есть интересный момент. Голоса не особенно отличаются друг от друга. Да, это явно разные люди, но все они говорят Эваном Дарой. Речь меняет регистры и стили, но не речуна. Этим достигается плотность и целостность текстума, а концептуально такой подход раскрывается через эпизод о моноспектакле (на редкость уморительный). И здесь надо сказать о принципе самоподобия. Все сцены из первой части романа что-нибудь рассказывают о его структуре, устройстве и смыслах.

Очень часто в сценках содержатся два ключевых компонента: 1) идеи и мысли из множества разных областей (тут в полной мере проявились эрудиция и широта познаний автора), 2) рядовые, самые обыденные ситуации и переживания простых людей. Таким образом собирается метамодернистский композит: вереница фрагментов обо всём и для всех. Практически каждый из них входил в резонанс с моим собственным интеллектуальным и житейским опытом, чем достигалась сильнейшая эмпатия по обоим фронтам.

Местами для пущей бронебойности Дара использует нарочито грубый шов: переход от эроса к танатосу может быть очень резким. Это чувственная драматургия, и перипетии здесь не сюжетные, а - психологических состояний. Так, внутри одной сцены вроде бы не происходит ничего особенного, рутинная бытовуха, малоинтересная ситуация - но внезапно возрастает напряжение - как и любой человек стрессует от мелких запар - и вмиг ситком превратится в триллер, а идиллия обернётся трагедией.

(Кстати, надо сказать, сколь своевременным оказался выход этой книги на русском языке. Во-первых, некоторые реалии, описанные в романе, пришли в нашу здешнюю действительность совсем недавно, и только теперь их стало возможным прочувствовать и понять. Во-вто...)

Рыхлить особенно не буду, но вот ещё из примеров фрактальности: в одном месте героиня решает не заготавливать заранее то, что хочет сказать. Пусть всё будет естественно, - думает она. - Стиль - это мерзость, а остроумие - враг содержания. С таким же настроем и сам Дара пишет свою книгу (не совсем). А ежели кто-то заведёт речь о проблемах перевода, или о лингвистическом методе к исследованию киноязыка, или о монтаже и участии зрителя в создании смысла - это, опять же, неспроста. Или когда говорят об этимологии слова "музак". И вот так всю дорогу.

Все сцены вращаются вокруг нескольких магистральных тем. Уделю внимание нескольким, что волнуют меня самого. Первым делом, коммуникация и язык.

Персонажей множество, а философия и ум у всех - от автора.

- Вы имеете представление, где мы находимся?
- Определённо. Мы прямо здесь. Где же ещё нам быть?

- Вы живёте где-то в округе?
- Внутри округи. Внутри.

Обыденные разговоры запросто наполняются интеллектуальным содержанием. Поэтому, когда художник-аниматор, рассказывая об участии в создании научного фильма о делении клеток, говорит, что занят митозом - в ответ непринуждённо раздаётся: а кто нет.

Да и просто пасхалок по тексту - немеряно. Фирма, продающая художественные принадлежности, носит имя "Апейрон", а героиня, ведомая по жизни номадическими линиями ускользания, оседает в городке Эмпорий... Сенека-парк - тоже пару раз мелькнёт. И трижды - вариации анекдота о еврействе Иисуса.

Универсальная грамматика Ноама Хомского - всплывает неоднократно. Тут и различение на грамматику научную и перформативную (то есть, теоретическую и практическую), и о фрагментарном восприятии реальности (любая сильная теория правдива лишь частично), и в общем постоянный интерес к социолингвистике и социологии языка. Это всё не просто так, конечно.

"...вот я снова сажаю деревья, сделанные из языка - и там и там всё дело в корнях..." - говорит один из голосов. "Не спрашивайте, что нарратив может сделать для вас, спросите, что вы можете сделать для нарратива" - речёт другой.

К этой теме напрямую примыкает образ неоната - превербального младенца. В конце книги он таки достигает Возраста Артикуляции, и это имеет мощный драматический эффект. (Двусмысленность понятия conception - не случайна)

Из весёлого - проект по добыче энергии из течения речи под названием «СеманТекс 2000», который исследует способы извлечения энергии из речи при её передаче от производителя к потребителю. Техника основана на разнице между объёмом смысла, заложенным в речь её автором, и неизменно меньшим объёмом смысла, который извлекает из речи получатель. Это чтобы продуктивно использовать невнимание, непонимание и безразличие.

Вообще, пресловутый калейдоскоп историй и микросюжетов из первого сегмента играет очень важную роль для подготовки читателя. Широкий разброс тем и мотивов постепенно сужается и ведёт к эпицентру - но путь туда не близкий, и за время продвижения успеваешь прохватить немало субъективных инсайтов. Об этом удобнее всего говорить в режиме гонзо. Ведь не просто так в разных местах трижды поминают Равеля, и его "Болеро" в частности - яркий образец музыкального импрессионизма. Весь текст у Дары - это череда импрессий, и мои личные впечатления постоянно сменяли друг друга каскадом ассоциаций. Это круто, это очень круто.

...Поэтому я говорю: селлах! и: агодэ! - цитируя жаргон ямайцев из книги Майка Телвелла "Корни травы"' (локализаторам тройное ура) - когда обсуждают её кинооснову "Тернистый путь"...

...Поэтому при упоминании Джамбаттиста Вико я вспоминаю, что Разум, часто необычный, иногда противоположный и всегда превосходный по сравнению с частными целями, которые ставят перед собой люди, во имя того, чтобы сохранить человеческий род на земле, использует ограниченные цели человека для достижения более высоких целей...

...Поэтому, когда чиновник говорит: Мы не верим, что существует угроза или риск для здоровья нашего сообщества; нам приходится принимать решение, сообщать ли местным жителям о том, что им не повредит, но тем не менее вызовет необоснованную тревогу... - я вспоминаю случай с Эбби Хоффманом, когда он объявил прессе: если они (мэр или полиция) вздумают наезжать на нас, мы подмешаем ЛСД в питьевую воду. Тогда власти поставили 6000 национальных гвардейцев охранять резервуары - все увидели это в газетах и по ТВ. В конце концов Хоффман, в качестве жеста доброй воли, объяснил мэру, что ЛСД растворить в воде химически невозможно, на что мэр ответил: «Я знаю, что это невозможно, но мы всё равно не можем рисковать». Миф вытеснил реальность. Мэр был вынужден разместить многотысячное, дорогостоящее войско вокруг резервуаров - не для того, чтобы защитить систему водоснабжения, а для того, чтобы защитить восприятие публикой своей способности защитить систему водоснабжения. Кислота уже подействовала: мэр был вынужден принять активные меры, исходя из того факта, что восприятие реальности и есть реальность...

...Поэтому когда упоминается фильм "Расёмон", я думаю и о том, что это снова самоподобие, но и обо всех других новеллах Акутагавы и как он наделял человеческим психологизмом слабо замотивированных героев мифов...

...Поэтому, когда говорят о политической апатии и отказе голосовать, я вспоминаю, что это лихо распедалил Стюарт Ли, показав, как приходят к власти фашисты...

...Поэтому, проплывая сквозь монтаж романа, я думаю о "Надувном добровольце" Айлетта; попадая на ярмарку - о "Периоде ожидания" Хьюберта Селби; автостоп - вызывает в памяти сборник "Уклонение" от группы анархистов-сквоттеров... ведь так и работает гипертекст, и у каждого он свой...

...Когда говорят о Гарри Парче, я вспоминаю отличную документалку о нём и думаю, что борьба пифагоровой коммы и хорошо темперированного строя тут не просто так ..

...Когда помянут Джованни Перголези - на ум приходит эссе Гая Давенпорта...

..."Воображаемое означающее" Кристиана Метца, психоанализ в кино - вдруг начинаю примерять к героям теорию соматографии...

...и поэтому, когда выкручивается лоббист табачной компании, я думаю о книге "Здесь курят" Кристофера Бакли и о том, что отец у него был националист, мать социалистка, а сын мог бы стать дефисом между ними, но пошёл спичрайтером к Бушу-старшему. И когда в другом месте романа прозвучит отсылка к речи этого президента, я задумываюсь, не был ли Бакли её автором...

И так книга всё растёт и растёт и становится гораздо больше суммы своих частей. Пока вся эта ризома не втягивается обратно, и ты не оказываешься в центре: фокус настраивается, история проявляется из тумана, и дальше раскрывается такой силы душераздирающая драма, чего никогда бы не удалось достичь без долгой подготовки.

Смятение персонажей чувствуешь кожей, вместе с ними как часть их сообщества проходишь сквозь градиент нарастающей тревоги, а затем по всем стадиям Кюблер-Росс. Многоголосица последовательно разворачивает перед тобой страшный экологический гиперобъект, и хотя некий дедов альбом с вырезками упоминается в разных местах текста, иногда прямо, а иногда вскользь, ты понимаешь, что всё это время листал "скрапбук потерянных", незаметно для себя погружаясь в отчаяние и растерянность, становясь частью пассивного большинства и наблюдал, как кто-то - кто-то другой, кто не отмахивался от проблемы и не терял волю - боролся, делал хоть что-то... и принёс победу всем. Это второй довод о своевременности публикации романа в России.

Спасибо, что делаете это для нас

Случалось ли вам листать старый альбом дедушки или бабушки, где вырезанные из газет заметки о выбранных из потока жизни событиях (с карандашным подчеркиванием) завершаются кратким приговором держателя альбома, перемежаются фотографиями семьи, друзей, сослуживцев с пояснениями, по какому поводу они удостоены чести быть вклеенными в альбом, с цитатами из прочитанного, услышанного, редкими анекдотами, краткими личными размышлениями и даже рисунками и прочее...? Я вот имела удовольствие просиживать часы с альбомом моего деда.

Роман "Потерянный альбом" альбомом по сути и форме своей и является, олитературенным только. В нем ,как в альбоме, бережно собраны мелкие происшествия и человеческие истории, покрупнее события и проблемы, портреты личные и групповые многих людей, записаны сны, споры и диалоги местечковые и государственного уровня, и прочее и прочее. Листаешь и невозможно оторваться.
Объединяющим всего этого внутриальбоного разнообразия является место и время, где собран материал. Эти два момента определили главную тему альбома. А вот его подача - это талант автора , его мысль и слог , его авторская литературная виртуозность !

Найдя такой альбом, ни в коем случае не позволишь ему потеряться, будешь хранить и время от времени перелистывать .

Спасибо издательству pollen за их работу!!!

«Плотницкая готика» - камерный роман. На 80 процентов он состоит из диалогов, это почти пьеса, все действие происходит в одном доме в течение месяца, персонажей меньше десятка, однако представить ее на сцене или экране невозможно - слишком важны там каждая реплика, оговорка и проговорка, слишком много в них скрыто загадок. При том это - «вещь в себе», гуглить ничего не надо, нужно только очень и очень внимательно читать. Автор даст или ясные ответы на вопросы, или предложит читателю включить воображение и досочинить ту или иную сюжетную ветку. Так что если хотите недели две (роман небольшой) посидеть с карандашом над семейными ребусами, без всякой мистики, истории (есть некоторые политические реалии 70-80-х годов) или запрещённых веществ, то открывайте Готику. Она похожа на Набокова по количеству и качеству загадок (но без его поэтики и отсылок) и на Фолкнера по формальным приемам (например, поначалу непонятно, кто о чем (о ком) говорит, никакой предыстории в книге нет, как нет и привычных в драматургии авторских ремарок). Я не увидел там никакого постмодерна, напротив, это изящная модернистская проза.

Дизайн книги покоряет с первого взгляда и прикосновения к ней. Но значение такого оформления книги понимаешь после прочтения. Дизайнеру удалось еще до начала чтения ввести читателя в атмосферу романа - дымчато непрозрачную, слегка плывущую перед глазами от табака и алкоголя, при этом мрачно напряженную , гнетуще сгущающуюся до черноты, готовую разразиться чем-то ужасным. Такую гармонию оформления и содержания редко встретишь!
Не удивительно, что предыдущие рецензенты дают такие высокие оценки этому роману. Он экстраординарен. Ничего подобного мне читать не приходилось. Стройный, стильный, отточенный по фабуле и языку, с персонажами и действием , представленными практически лишь в диалогах , но исчерпывающе раскрывающими кто есть кто.
Кроме тех , кто говорит, в романе есть немой, но главный персонаж . Его имя - ДЕНЬГИ. Они правят всем и всеми. Они как дымом оплетают все мысли, разговоры и поступки людей, без исключения , от наследников состояний до уборщицы- эмигрантки.
Приведу одну цитату из романа:
" ...нельзя оставлять деньги детям так не делают, иначе не деньги оставляешь детям, а детей деньгам, два-три поколения и остаются одни психи..."
Гэддис принуждает читателя задуматься об этом.
Главная героиня романа Лиз зажата между тремя мужчинами. А еще она придавлена безденежьем в статусе богатой наследницы. Парадоксальный тупик , в который она загнана, в котором мечется, не обещает ничего хорошего, если кто-то не протянет ей руку помощи. И такая надежда на миг появляется, но вскоре пропадает.
Лиз проигрывает. Деньги побеждают.