3 Разрыв шаблонов

Размышляя над случившимся, я пришел к мысли, что, наверное, и мне не избежать плена. «Почему же все сдаются, а мне нельзя этого сделать?» – спросил я себя. И тут же ответил на этот свой вопрос: «Можно, так как после полностью проигранного сражения другого выхода, чтобы остаться в живых, уже не осталось. Предпочесть плену самоубийство, чего от нас требуют воинские уставы, не может быть и речи. Стоит жить дальше хотя бы для того, чтобы увидеть, как и когда закончится эта проклятая война»

Если по моим документам они узнают, что я действительно комсомолец и к тому же добровольно ушел в армию, то могут с ходу расстрелять. Следовательно, я должен предварительно избавиться от комсомольского билета и красноармейской книжки. Так и сделал – зарыл на дне окопа.

Я расположился рядом с двумя пленными, одетыми в новенькие шинели. Они оказались музыкантами из военного духового оркестра. Один из них планировал устроиться в Австрии, где у него был родственник – брат отца.

К великому моему изумлению, охранники оказались моими соотечественниками – русскими, украинцами и т. д., перешедшими на службу к немцам. Немцы называли их добровольцами вспомогательной службы или, кратко, «хиви» – от сокращенного немецкого слова «Hilfseillige (хильфсвиллиге)», буквально – «готовые помочь». Каждый из них получал питание как немецкий солдат и зарплату, а также дополнительное довольствие.

В этом же домике проживали три рядовых астраханца, т. е. бывших жителей Астрахани. Они согласились служить немцам в качестве проводников в свой город через калмыцкие степи. И перебежчики, и астраханцы получали от своих хозяев дополнительное питание. Среди обитателей лагеря были также лица, согласившиеся служить немцам в качестве их ставленников при оккупации Северного Кавказа, которая планировалась на ближайшее время. Одного из них – бравого молодого человека, очень наглого и самоуверенного, немцы уже «командировали» в Краснодарский край, и мне пришлось быть свидетелем его шумных проводов. Возможно, оба моих соседа – тоже кавказцы, были теми, на кого немцы «положили глаз» в расчете на захват Азербайджана и Армении.

По-видимому, Вартан, как и я, понял, что без знания немецкого языка невозможно обеспечить себе более или менее нормальную жизнь.

На следующий день я случайно разговорился с перебежчиками – русским и осетином, к которым почти все обитатели блока относились с некоторым пренебрежением, из-за чего они испытывали неловкость. Они сказали мне, что попали в плен не в окружении и не в большой группе военных, а каждый поодиночке, и поэтому для них лучшим выходом было признаться немцам, что они являются перебежчиками.

Во время летних боев он якобы добровольно перешел к немцам, расстреляв жида-комиссара. Он имеет страстное желание отомстить большевикам за своих родителей и за другие беды, поэтому просит взять его на службу в ряды доблестных Германских вооруженных сил и обязуется быть верным солдатом. Поступок Ивана никого не возмутил, хотя то, что он сделал, было, по существу, изменой Родине. Но почти все тогда считали, что победить Германию невозможно и, так или иначе, придется ей служить.
Одессит Бровко поддержал это намерение, сказав, что сейчас для нас самое главное – любыми способами выжить, не умереть с голода.

И это мы можем сделать лишь с помощью Германских вооруженных сил, которые уже близки к победе. После победы мы договоримся с руководством Германии о дальнейшем устройстве нашего государства, следуя принципам, которых придерживался Ленин. Многих слушателей, включая и меня, будущее нашей страны, которое можно было представить себе из выслушанной речи, вполне устраивало, и за это вроде стоило бороться с оружием в руках. Позже мой знакомый повар сказал, что подобного рода речами Особая команда лагеря обманывает военнопленных, чтобы легче было вербовать их в антисоветские войсковые формирования. И, между прочим, несколько пленных в лагере, то ли поддавшись этой агитации, то ли по своему убеждению или из-за невозможности выносить голод и другие мучения в плену, подали тайком от своих товарищей заявление о зачислении их в РОА.

Я узнал, что он тоже бывший московский студент, попал в плен в начале октября 1941 года в окружении под Вязьмой. Совсем недавно он окончил курсы пропагандистов где-то под Берлином. Теперь ждет в нашем лагере назначения на соответствующую должность в одном из формирований РОА генерала Власова. Живется ему неплохо, всегда сыт, отлично одет, иногда выпивает и «ходит к девочкам», а главное – «живет только сегодняшним днем». Уходя, он угостил меня сигаретой и пригласил захаживать к нему в тот барак, где он работает в составе Особой команды. Но поселился он на частной квартире в Мюльберге.

Пока я общался с офицером, за этим наблюдал мой знакомый повар, и, как только я остался один, повар сделал мне замечание – почему я разговаривал с «этой сволочью, рядом с которой и стоять не следует». Пришлось кое-как оправдываться и отбросить возникшую было мысль о поступлении на пропагандистские курсы и о записи в РОА.

В течение тех дней, когда мы работали у мясника, на территории аэродрома немцы установили несколько зенитных батарей. Оказалось, что среди зенитчиков есть добровольцы из Советского Союза.
Власовцы стали нам предлагать, пока еще не поздно, присоединиться к ним и поехать в Чехословакию, оттуда – в Южную Германию, где РОА сдастся американским войскам. Власовцы считали, что американцы и англичане скоро заключат с Германией мир и начнут совместно воевать с большевиками, а РОА в этой войне «сыграет решающую роль и обретет у народов России вечную славу». Мы же задали власовцам вопрос: «А если США и Англия не сделают того, о чем мечтают ваши командиры?»

Работа в мастерской длилась с 7 часов 30 минут до 17 часов с перерывом на обед с 12 до 13 часов. Выходные дни были по воскресеньям, а по субботам – короткий рабочий день, т. е. до обеда или немного дольше.

Центральная газета утверждала, что Сталинград теперь немецкий город и что скоро Германия одержит в войне полную победу. В связи с этим у меня и у большинства моих товарищей не оставалось никакой другой цели, как просто выжить в плену.
После всего прочитанного мне спалось очень плохо – мучила мысль: если останусь живым и вернусь из плена в родную деревню, когда хозяевами в стране будут немцы, что же я буду делать? Инженером, разумеется, мне не стать. В лучшем случае придется определиться крестьянином-единоличником, если немцы дадут землю.

Фельдфебель молча положил мой листок на стол, потом взял свою плётку с хлыстом и совершенно неожиданно трижды ударил меня по спине. От боли я едва не потерял сознание. Повернувшись к жалобщику, фельдфебель спросил его: «Ну, как, ты теперь доволен?» А тот, совсем растерявшись от увиденной сцены, сказал: «Зачем же ты его так, ведь он совсем не виноват. Его не было среди воров, наоборот, он просил их не ходить на огород». «А пусть научится заставлять людей подчиняться себе», – ответил фельдфебель.

От такого поступка коменданта я потерял самообладание и заявил, что впредь отказываюсь выполнять функции полицая и служить переводчиком. Выскочив из помещения, я побежал в ближайший ангар, где в это время товарищи разгружали грузовик с контейнерами. Ребята сразу пристали с вопросом, что со мной произошло, но у меня не было сил отвечать им, и они оставили меня в покое. Кто-то принес мне махорочную цигарку.
Покурив, я немного успокоился и стал думать, что же делать дальше. От безысходности появилась безумная идея – сейчас же убежать из лагеря, даже без личных вещей. Поэтому я встал и отправился к воротам, чтобы исполнить задуманное. Однако передо мной вдруг появился запыхавшийся фельдфебель, который удержал меня и негромко, униженно попросил: «Пожалуйста, прости меня, Юа, я с тобой очень плохо поступил, но я не мог иначе, ведь у меня среди немцев много недругов».

После этих слов я еще больше растерялся и не знал, как же мне теперь быть. Но фельдфебель, ободряя меня, добавил, что больше не будет заставлять меня заниматься работами, где требуется командовать пленными: «Для этого ты еще слишком молод и неопытен. Поэтому останешься только переводчиком». И от этих слов мне стало легче и я почти успокоился. Затем фельдфебель сказал, чтобы я никому из пленных, а особенно немцам, не говорил, что он просил у меня прощения.
В общем, всё происшедшее со мной укрепило мой авторитет среди товарищей

Он подозвал к себе обоих провинившихся и меня и молча, на глазах у всех присутствовавших – наших и голландских пленных, а также часовых и Штайнорта, сильно дважды ударил меня дубинкой по голове, и я свалился. Товарищам досталось по одному удару, и они не упали.
При этом весь строй молчал. Я с трудом встал и крикнул по-немецки фельдфебелю, что он не имеет права бить пленного и что я буду вынужден на него жаловаться. Меня поддержали два голландца. Но фельдфебель, не обращая на это внимания, ударил меня еще раз, сказав, что как старший рабочей команды я обязан воспитывать «своих глупых свиней», о чем он давно всех предупреждал.

Мне пришлось просить товарищей впредь не подводить меня – ведь за их глупые выходки приходится отдуваться мне. Но до конца плена фельдфебель больше не поднимал на меня рук и даже почти не повышал голос при всех провинностях – не только моих личных, но и моих товарищей.

Оказалось, что он попал в плен утром 26 мая, когда к полевому госпиталю неожиданно подъехали немецкие танки. Никакой стрельбы не было. Всех ходячих раненых и больных немцы отправили пешком в сопровождении конвоиров на сборный пункт для военнопленных. А раненых и больных, не способных самостоятельно двигаться, включая моего сослуживца, они посадили вместе с медицинским персоналом на грузовики и привезли в Лозовую. Тяжело раненных и совершенно безнадежных они оставили в полевом госпитале вместе с хирургом и медсестрами, рассчитывая, что в остальном им помогут местные жители. Позже я несколько раз встречал тяжело раненных военнопленных, которых немцы вообще отпускали на свободу.

Все последовавшие дни, почти до конца сентября, я тщательно соблюдал все рекомендации врачей и только благодаря этому выжил и окончательно избавился от дизентерии. Помогло этому и питание. Всю пищу готовили строго в соответствии с болезнью человека. Приносили нам мясные и куриные блюда и бульоны, горячее кипяченое молоко, вареные куриные яйца, а также арбузы и овощи. Большинство больных получали черный хлеб, а мне давали сухари. Было удивительно, как в чрезвычайно тяжелых условиях оккупации администрация больницы могла добывать эти продукты. Единственным недостатком в питании было то, что порции пищи были для многих больных очень малыми.

В письме он сообщал, что находится в Днепропетровске в плену у немцев, сильно захворал и хотел бы, чтобы одна из его дочерей поскорее приехала проведать отца. Однако было очень мало шансов на то, что это письмо дойдет до адресата.

Как-то после визита врача сосед сказал мне, что из этой больницы по заключению врачей и с согласия немецких властей тяжело больных и тяжело раненных отпускают на волю. И, может быть, его тоже отпустят. Тогда он доберется до родного села и остаток жизни проведет в кругу семьи. Он добавил, что если и меня отпустят, мы вдвоем доберемся до его села и будем жить вместе.

…Когда через несколько дней я только-только закончил ужин, ко мне пришла лечащий врач и сообщила полушёпотом, что меня включили в список безнадежных больных, которых скоро представят немецкой комиссии, дающей разрешение на свободное проживание на территории Украины. Мы подробно обсудили все проблемы, которые при этом могут возникнуть. Меня хотели представить комиссии как чрезвычайно истощенного человека и больного раком желудка в последней стадии. Врач научила меня, как отвечать на вопросы немецких врачей. Определили также место моего будущего жительства. Я предложил считать им село в Винницкой области, о котором мне говорил сосед по палате.

Четвертый день моего пребывания в больнице ознаменовался тем, что после завтрака состоялся визит высокого немецкого начальства, сопровождаемого нашим врачом, фельдшером и другими лицами. Среди визитеров находились также два переводчика. Главный немец – подполковник медицинской службы – был уже в годах. Он носил не обычные очки, а пенсне. Его мундир украшала лента Железного креста второй степени. Лицо главного немецкого врача выглядело добродушным.
Когда компания оказалась у моей кровати, я сразу, хотя и с большим трудом, поднялся с нее и встал по стойке «смирно», что очень понравилось немцам. А затем на многие вопросы главного врача обо мне, задаваемые русскому врачу, я стал отвечать сам на немецком языке, чем вообще привёл всех чуть ли не в восторг. Немец ободрил меня, сказав, что я обязательно скоро выздоровею, для чего он постарается лично.

Я увидел, что двое немцев закурили, и осмелился попросить у них курева. Солдаты, тронутые тем, что я обратился к ним по-немецки, дали мне пару сигарет, одну из которых я сразу же прикурил от их бензиновой зажигалки. Подошли и другие солдаты, и стали расспрашивать: сколько лет, откуда родом и прочее, и тоже дали несколько сигарет.

Можно сказать, что с этим надзирателем я подружился. Зная, что у меня нет ни мыла ни полотенца, он принес мне кусок белой ткани. Но мыла он достать не мог – на это требовались большие деньги. Я был так растроган вниманием надзирателя, что отдал ему последние сигареты.
Обедать мне пришлось одному. Но тот же надзиратель неожиданно принес мне в дополнение к борщу ломтик хлеба и кусочек говядины.

…Когда мы вышли с рынка, медсестра остановилась на людном месте и сказала: «А теперь тебе предстоит заняться очень важным делом – будешь добывать нам пропитание». Она усадила меня на деревянный чурбак и вытащила из сумки рулончик белой бумаги, на которой крупными черными буквами было написано: «Подайте ради Христа убогому пленному и его товарищам на пропитание». Это «объявление» моя спутница повесила на гвоздь, торчавший из доски забора, и отошла в сторону, предупредив: «Сиди тихо и ничего никому не говори». И не успел я опомниться, как на одеяло передо мной прохожие стали кидать куски хлеба, головки подсолнуха, жареные семечки в пакетиках, вареные початки кукурузы, картофелины и фрукты, а также пожертвовали молоко в бутылке.

Переводчик попросил меня отойти с ним в сторону, и когда мы удалились от других пленных, он сообщил мне следующее. Прошлым вечером к нему пришел его друг – полицай, имеющий право бывать за пределами лагеря. Возвращаясь из Мюльберга, он обнаружил у дороги мою записку. Хотел было отдать её немецкому начальству, но потом передумал и принес переводчику, чтобы вместе обсудить, как поступить дальше. Переводчик и полицай решили никому из начальства о записке не говорить, а меня строго предупредить, чтобы я впредь такие записки не писал, потому что это, во-первых, смертельно опасно, а во-вторых – совершенно бесполезно, так как никто из немцев, даже очень сердобольных, не рискнет принести в лагерь передачу для военнопленного, тем более советского.
А еще он заметил, что я могу начать работать переводчиком в небольшой рабочей команде и совершенствовать в ней знание немецкого языка, без чего впредь «нельзя будет жить по-человечески, если Германия победит в этой войне». Он посоветовал также быть очень осторожным не столько с немцами, сколько со своими же людьми, среди которых немало сволочей. Угостив меня напоследок немецкой сигаретой и дав прикурить её от зажигалки, переводчик удалился.

В 1941–1942 годах для советских военнопленных в лагерях прифронтовых областей, суточные нормы питания содержали лишь 300–700 калорий на человека. С 1942 года к этим нормам ввели добавки. Так, в лагерях Шталаг калорийность питания увеличили с 1000–1300 калорий до 2040 калорий для неработающих и до 2200 калорий для работающих пленных. Для советских пленных все нормы всегда были заметно ниже, чем для пленных из других стран. Конечно, эти нормы были еще ниже, чем у немецкого гражданского населения и особенно у работавших. Как и в нашей стране, всё немецкое население получало продукты по карточной системе.
Однако некоторые военнопленные, например, английские и американские, редко пользовались горячей пищей из пищеблока, и даже хлебом. Причиной такого пренебрежительного отношения несоветских военнопленных к лагерному пищеблоку было то, что они напрямую или через Международный Красный Крест регулярно получали от родных, а также от этой организации, пищевые и другие посылки. Им присылали даже шоколад, натуральный кофе и даже сигареты.
Дело было в том, что государства, к которым относились несоветские военнопленные, подписали Женевскую конвенцию о военнопленных, а СССР – нет, и руководство нашей страны отказалось соблюдать два главных условия этой конвенции: 1) обмен списками военнопленных и 2) предоставление им права получать письма с родины через Международный Красный Крест. Считалось, что граждане СССР вообще не могут стать военнопленными. И как бы в подтверждение этому, 16 августа 1941 года вышел сталинский Приказ № 270, объявивший всех военнопленных предателями и изменниками Родины. Поэтому немцы вполне «законно» морили нас голодом. Это явилось одной из причин того, что из 5,7 млн советских пленных (согласно данным Музея Великой Отечественной войны) 3,3 млн погибли, т. е. около 57,7 %. А в Первую мировую войну находились в Германии в плену 1 434 500 русских солдат, и из них умерло лишь 5,7 %, но тогда солдаты были под опекой Международного Красного Креста.

Из несоветских военнопленных труднее всего жилось в лагере сербам и полякам (в конце 1943 года к ним присоединились итальянцы), а также отчасти французам, бельгийцам и немногочисленным грекам. Эти пленные были вынуждены работать в Мюльберге, куда уходили рано утром. А англичане и американцы не работали. Я видел, как эти пленные гоняли по заснеженному полю футбольный мяч и упражнялись на турнике. Не работали также и индийские военнопленные.

Не буду говорить также о местах и лагерях, где находились и работали гражданские лица из оккупированных немцами территорий нашей страны (т. н. Ostarbeiter – остарбайтеры, т. е. восточные рабочие) и других государств. Отмечу лишь, что этим лицам было несравнимо лучше, чем советским военнопленным. Ведь гражданским лицам выплачивали неплохую зарплату и предоставляли значительно лучшее питание, и они жили и ходили почти везде свободно, не находясь под конвоем. Они даже могли вести почтовую переписку с родными (наши – только из оккупированных мест).
Я, между прочим, встречал в Германии украинских, русских и белорусских девушек, которые приехали туда добровольно, чтобы заработать немалые деньги и хорошо одеться. В первые годы войны остарбайтеры носили на своей одежде слева на уровне груди синюю квадратную нашивку с белыми каёмками и надписью OST (ВОСТОК), а позже – национальные эмблемы (в частности, выходцы из Украины – трезубец).

На этот раз я направился в барак, где обитали индийцы-мусульмане. Войдя в барак я сразу поприветствовал их на английском языке и сказал, что мне хотелось бы узнать, как они живут, какое у них настроение и знают ли о том, что в войне наступил переломный момент после поражения немцев под Сталинградом. Я спросил, не могли бы они помочь русским пленным хотя бы сигаретами и некоторыми продуктами, поскольку мы лишены помощи от Международного Красного Креста.
Как я и предполагал, мусульмане повели себя со мной точно так же, как и их немусульманские соотечественники.
Часть принесенных подарков, особенно сигарет, я оставил для себя и майора, а большую отдал соседям и старшему по бараку, чтобы тот распорядился ими, как считает нужным, зная лучше меня, кто из его подопечных особенно нуждается в помощи.
Сербы, греки и поляки почти ничем не смогли меня «одарить», так как помощь от Международного Красного Креста и от родных до них доходила редко.
Вслед за посещением индийцев я побывал у англичан и американцев. Оказалось, что ни один пленный в обоих бараках не ходит ни на какие работы. В дневное время они прогуливались по территории блока, играли в карты, шахматы и шашки и читали книги.
А еще меня угостили очень вкусным супом из мясных консервов, который я заедал белыми сухариками, и дали кофе с молоком.
Между прочим, во время войны многие немцы вынуждены были довольствоваться кофе из зерен ячменя и чаем из разных листьев или моркови, поскольку морские транспортные связи Германии оказались нарушенными и она не могла получать кофе и чай.

И я, скомандовав строю «смирно!», подошёл к Хебештрайту строевым шагом, остановился перед ним, приставил вытянутую ладонь правой руки к головному убору и громко произнёс: «Herr Feldwebel, alle 57 (не помню, точно ли столько было) sowjetische Kriegsgefangenen, ausser drei Koche in der Kuche, sind zum Arbeitseinsatz angetreten. Alle sind gesund und arbeitsfahig (господин фельдфебель, все 57 советских военнопленных, кроме трех поваров на кухне, к использованию на работе построены. Все здоровы и работоспособны)!» Сказав эти слова, я продолжал стоять в том же положении, пока фельдфебель не произнес «Ruhrt euch (Вольно)!»
Фельдфебель, вовсе не ожидавший такого моего доклада, оказался потрясен и сразу обратился ко мне с предложением, чтобы я в будущем в случае присутствия вместе с ним высшего для него начальника – офицера докладывал последнему о своих людях перед их строем точно аналогичным образом. Для него, фельдфебеля, это будет большая честь.

Самым важным событием для всех нас было собеседование в Особом отделе, где наши данные тщательно записали, чтобы затем проверить их достоверность путем запросов в соответствующие органы. Таким образом, все репатрианты прошли предварительную фильтрацию, но она еще не была окончательной и закончилась лишь в первой декаде июня.
Начальство объявило нам, что отныне мы, хотя и не носим военное обмундирование, являемся пехотным соединением, входящим в состав 21-й армии, возвращающейся пешком на Родину. Каждому отделению выдали по две винтовки с боеприпасами, а некоторым взводам – даже пулемет, и кого-то вооружили автоматами ППШ. Соответственно, резко усилили дисциплину – нельзя было свободно отлучаться с территории военного городка. Вставали утром и ложились спать только по команде в строго установленный срок. Каждый день проходили строевую, боевую и политическую подготовку

Через неделю пребывания в городке все наши подразделения в составе полка в 21-й армии новое начальство упразднило. Сформировали заново четыре так называемых рабочих батальона, которым предстояло в различных районах страны выполнять восстановительные работы

Замечу, что некоторые объясняли стремление генерала Власова сформировать РОА, чтобы, обманув Гитлера и его окружение, спасти от голодной смерти миллионы советских военнопленных.